— Адам, вы все еще работаете у этого джентльмена из Лондона?

Он снова покачал головой.

— Я опять отправился в дорогу. Был то здесь, то там. Немного поработал в Питерборо и подумал, что неплохо бы заехать домой и посмотреть, как там дела. — Он повернулся к Элен лицом. — Надоело вкалывать на дядю. Хочется стать хозяином самому себе. Хватит быть на побегушках. На это уйдет время, но в конце концов у меня будет своя мастерская. Вот увидите.

В феврале 1937 года мятежники предприняли массированное наступление вдоль Харамы с целью захватить шоссе Мадрид — Валенсия и отрезать столицу. Река Харама протекала к юго-востоку от Мадрида, по холмистой местности с оливковыми рощами и виноградниками.

Когда их должны были отправить из Альбасете на фронт, Хью почувствовал, что у него начинается бронхит. С восемнадцати лет Хью болел бронхитом каждую зиму; ма волновалась, но он всегда выздоравливал. Просто две недели в груди стучали литавры и несколько тяжелых ночей он бредил.

Кто-то из парней предложил ему лечь в госпиталь, но Хью отказался из-за Эдди Флетчера. Эдди привязался к Хью, нуждался в его негромких подбадриваниях, помогавших преодолеть страх, и спокойных подсказках, позволявших прожить еще один день. Мальчик не был рожден для армейской службы; если бы Эдди учился в кембриджской школе, Хью придумал бы предлог, чтобы освободить его от физкультуры и военной подготовки.

Но тут шла война. Эдди, как и сам Хью, добровольно вступил в армию республиканцев, и пути назад не было. Когда интербригадовцы лезли в грузовики, которые должны были доставить их на фронт, Эдди выглядел бледным и испуганным.

— Я сэкономил последний кусочек шоколада, — сказал Хью, протянул мальчику руку и помог забраться в кузов.

Хью, которого сотрясал кашель, вспомнил, что попал во Фландрию, когда сам был лишь на год старше Эдди Флетчера. Сейчас он с трудом вспоминал смесь возбуждения, страха и нетерпения, которые испытывал, когда плыл во Францию. На мгновение он испугался, что все вернется снова — ночные кошмары, дневные галлюцинации, чувство бесконечного, непрекращающегося ужаса, — но обвел взглядом кузов и понял, что все перемелется. Он не сдастся болезни, потому что эти люди зависят от него. Не сдастся, потому что Майя какое-то время любила его и за это время он стал другим.

Пока грузовик несся в ночи и большинство добровольцев дремало, он позволил себе думать о Майе. После неустанных раздумий Хью понял, что Майя не презирала ни его, ни остальных Саммерхейсов. Она говорила эти ужасные слова, потому что прошлое оставило в ней стремление к разрушению. В конце концов Майя раздумала выходить за него замуж, но он не мог осуждать ее за это, поскольку никогда не считал себя достойным ее. В Майе был и холодный огонь, целеустремленность и напор, которые всегда действовали на него гипнотически. Она с лихвой обладала всем тем, что он сам потерял много лет назад на полях Фландрии. С восемнадцати лет у него не было никаких особых убеждений, если не считать постоянно терзавшего чувства, что на свете слишком много несправедливости. Майю судьба наделила умением ясно мыслить, которого у него не было; рядом с ней Хью всегда ощущал себя тенью, существом не от мира сего. Какое-то время она нуждалась в нем, а сейчас перестала нуждаться. Для Хью в этом не было ничего удивительного или достойного осуждения. Конечно, ему было больно, очень больно, но он знал, что время, проведенное с Майей, было не правом, а наградой.

Хью вынул из внутреннего кармана фотографию, посмотрел на нее и услышал голос сидевшего рядом Эдди:

— Это ваша девушка?

— Вот это моя сестра, — Хью показал на Робин, — а это Майя. Подруга. Близкая подруга.

Ричард Саммерхейс несколько лет назад сфотографировал Робин и Майю у зимнего дома; по бокам от них стояли Джо и Хью.

— Красотка хоть куда, — завистливо вздохнув, сказал Эдди.

Хью улыбнулся и спрятал моментальный снимок обратно в карман. Потом закрыл глаза, выпрямился, чтобы не кашлять, и попытался уснуть.

Когда занялась заря, в крытый грузовик начал задувать ледяной ветер. Хью закашлялся, и у него заныло в груди. Он прижал к больному месту кулак и стал внушать себе, что это пустяк, просто покалывает в боку. Облака, прикрывавшие солнце, окрасили долину Харамы в серо-жемчужный цвет. Бывало и хуже, напомнил себе Хью. Под Аррасом он шел пешком целую вечность, наполовину неся, наполовину таща волоком раненого одноклассника, и только в полевом госпитале понял, что одноклассник умер. Как ни странно, это воспоминание, которое прежде приходилось гнать, теперь перестало его пугать. Хью посмотрел на Эдди.

— Почти приехали, старина, — бодро сказал он.

Вдалеке мелькнуло что-то серебристое. На мгновение солнечные лучи прорвали облака и осветили Хараму.

Оказавшись на передовой и заняв позиции, они начали рыть окопы. Оливковые деревья, росшие на склонах холмов, были еще в инее. Отдыхая во время короткого перерыва между рытьем окопов и возобновлением обстрела, Хью закурил трубку. Боль в груди не ослабевала — наоборот, усиливалась от движения ребер при дыхании. Капли пота проступили на лбу и верхней губе. Хью понял, что это не колотье в боку — что он болен, по-настоящему болен, и ощутил острую досаду из-за того, что немощь грозила помешать его первой попытке сделать из своей жизни что-то стоящее. А потом с дальнего конца долины донеслась пулеметная очередь, похожая на барабанную дробь в начале увертюры, и представление началось.

Адам прожил в Торп-Фене неделю. Однажды они с Элен взяли с собой на прогулку Майкла. Коляска катилась по замерзшей грязи, верх был опущен, и Майкл со смехом хватал попадавшиеся по дороге ивовые сережки. Элен представляла себе, что они с Адамом и Майклом — семья, вышедшая погулять в воскресенье. Она едва не поделилась с Адамом своей надеждой в один прекрасный день усыновить Майкла, но все-таки передумала. В конце концов, Рэндоллы были старыми друзьями Адама и упоминание о плохом здоровье Сьюзен Рэндолл могло его расстроить.

В деревне она избегала Адама. Элен по-прежнему казалось, что за ней следят и шепчутся. Если бы этот шепот усилился, он мог бы дойти до отца. Глаза следивших были злыми и осуждающими. И все же она вымыла длинные прямые волосы, расчесала колтуны, вычистила и отгладила свое лучшее платье и заштопала дырки на чулках.

В день отъезда Элен пришла к домику Адама к девяти часам утра. Хейхоу в пальто и кепке запирал дверь, его рюкзак стоял рядом.

— Адам, я поеду с вами на станцию, — сказала она.

Он обернулся и посмотрел на нее. Элен сунула ему свою корзинку.

— Я сказала папе, что сегодня поеду за покупками, а пол в гостиной вымою завтра.

Она улыбнулась, довольная собственной находчивостью.

Они вместе шли по проселку. Автобусная остановка находилась за покосившимися хибарами, стоявшими в самой низкой части деревни. Обитаемым оставался лишь самый последний домик. Осока, которой были покрыты все четыре домика, потемнела, а крыша лачужки, когда-то принадлежавшей Джеку Титчмаршу, лежала на земле, превратившись в бесцветную кучу соломы. Маленькие кривые окошки затянуло паутиной; дверь домика Джека была распахнута настежь, пол устилали опавшие листья, от сырости превратившиеся в кружевные скелеты. Торфяные плиты валялись на траве, обнажив деревянные планки, напоминавшие хрупкие кости. Когда Элен протянула руку и притронулась к стене, кончики ее пальцев почернели от плесени, покрывшей влажную штукатурку.