— Ну, — осторожно отозвался Колиган. — Этот самый. А что?

— У меня есть для него работа, Демарис, — ответил Капоне. — Особенная работа, понимаешь? Мне, конечно, очень жаль, но другого выхода я не вижу.

— Не о чем жалеть, Аль. Я же сказал — все, что потребуется, сделаю.

Капоне почесал щеку над тремя параллельными белыми шрамами.

— Нет, Демарис, ты меня не слушаешь. Мне это, блин, вовсе не нравится. У меня для него есть работа. Не для тебя.

— Для него? То есть для Прайора?

Аль беспомощно оглянулся на как всегда бесстрастного Микки.

— Вот мне бог послал Эйнштейна! Да, придурок. Мне нужен Кингсли Прайор. Сейчас.

— Но… но, Аль, я не могу тебе его отдать. Он — это я, — Колиган обеими руками заколотил себя в грудь. — Мне больше не в ком жить! Ты не можешь от меня этого требовать!

Капоне нахмурился.

— Ты мне верен, Демарис? Ты верен Организации?

— Что за дурацкий вопрос? Конечно, я, блин, верен, Аль! Но это не значит, что можно меня об этом просить! Нельзя так!

Он резко обернулся на звонкий щелчок взводимого курка «томпсона». С дружеской улыбкой на грубом лице Луиджи Бальзмао ласково покачивал в ладонях пулемет.

— И вот как верного члена Организации я прошу тебя отдать мне Кингсли Прайора. Прошу по-хорошему.

— Нет! Никогда! Ни за что!

На багровеющем лице Капоне ярко выделялись синевато-белые шрамы.

— Только потому, что ты был верным солдатом, я даю тебе выбор. Потому что мы освободим все эти долбаные планеты до последней, и ты сможешь выбирать из долбаной уймы тел. Поэтому я даю тебе возможность избежать ноль-тау и показать себя мужчиной. Теперь — в последний раз, читай по губам: мне нужен Прайор!

Кингсли Прайор не мог бы сказать, почему рыдает, точно ребенок. Потому что свободен? Потому что был одержан? Потому что смерть — это еще не конец?

Какой бы ни была причина, эмоциональный шок сотрясал его сильнее электрического, неудержимо. Кингсли Прайор был вполне уверен, что плачет, что тело его лежит на прохладных шелковых простынях поверх мягкой, как облако, перины. Ноги его были согнуты так, что колени касались подбородка, пальцы стискивали лодыжки. Вокруг была темнота. Не тьма сенсорной глухоты заключенного в собственном мозгу, а изумительный, настоящий полумрак, в котором серые тени на сером очерчивали контуры предметов. Для начала этого хватало. Если бы его выпустили сейчас на залитую ярким солнцем улицу, он, наверное, лишился бы рассудка от нервной перегрузки.

Что-то зашелестело, и Кингсли еще сильнее сжался в комочек. Легкое дуновение коснулось его лица, когда кто-то сел рядом на кровать.

— Все хорошо, — прозвучал певучий женский голос. — Худшее позади.

Пальцы коснулись его шеи, плеч.

— Ты вернулся. Ты снова жив.

— Мы… Мы победили? — прохрипел он.

— Нет. Боюсь, что нет, Кингсли. Настоящая битва еще и не начиналась.

Его неудержимо трясло. Слишком много, слишком всего много для его перенапряженной психики. Он хотел… нет, не умереть, упаси Господи — но просто уйти. В одиночество.

— Поэтому Аль тебя и выпустил. Тебе придется сыграть свою роль в этой битве. Очень важную роль.

Как может столь сладкозвучный голос нести в себе отзвуки грядущей беды? Кинсгли воспользовался нейро-сетью, чтобы извлечь из памяти сильную программу-транквилизатор и запустить ее в активном режиме. Трепещущие в груди чувства и ощущения поблекли. Что-то не так было в работе нейросети, но запускать сейчас диагностику у Прайора не было никаких сил.

— Кто вы? — спросил он.

На плечо Кинсгли легла голова, нежные руки заключили его в объятия. На миг ему вспомнилась Кларисса — мягкость, тепло, запах женщины.

— Твой друг. Я не хотела, чтобы ты пришел в себя под их глумливые подначки. Это было бы слишком ужасно. Тебе нужно мое прикосновение, мое сочувствие. Я понимаю людей как никто другой. Я могу подготовить тебя к тому, что тебя ждет, — предложению, от которого ты не сможешь отказаться.

Он медленно распрямился и обернулся. Это была прекраснейшая девушка, какую он видел в своей жизни. Лет ей могло быть от пятнадцати до двадцати пяти. Вокруг ее озабоченного склонившегося над ним лица клубились кудряшки.

— Ты прекрасна, — прошептал он.

— Они схватили Клариссу, — проговорила она. — И малыша Уэбстера. Мне очень жаль. Мы знаем, как ты их любишь. Демарис Колиган рассказал нам.

— Схватили?

— Но они целы. В безопасности. Не одержаны. Ребенок и женщина — им не причинят вреда. Аль приветствует в своей Организации неодержанных. Они получат в ней почетное место, Кингсли. Ты можешь его заработать.

Прайор попытался вызвать в памяти тот облик, что ассоциировался у него с именем Аль. Молодец с пухлыми щеками в нелепой серой шляпе.

— Заработать?

— Да. Их могут вечно обходить опасность, смерть, старость, боль. Ты можешь подарить им это.

— Я хочу их видеть.

— Увидишь, — она легонько коснулась его лба сухими губами. — Когда-нибудь. Если будешь делать то, о чем тебя просят, ты сможешь вернуться к ним. Обещаю тебе. Не как друг. Не как враг. Просто как человек человеку.

— Когда? Когда я их увижу?

— Тш-ш, Кингсли. Ты слишком устал. Спи. Спи и забудь о горе. А когда проснешься, ты узнаешь, какая великолепная судьба тебя ждет.

Мойо наблюдал, как удаляется от Экснолла Ральф Хилтч, держащий на руках девочку. Зрелище было архетипическое — герой, спасающий даму.

Бронированные фигуры морпехов сомкнулись вокруг своего командира и разом скользнули с дороги под защиту леса. Хотя корявые стволы древних харандрид не могли скрыть их, странному восприятию, к которому Мойо только начинал привыкать, ярость Ральфа представлялась огнем ослепительней магниевой вспышки.

И гнев агента королевского разведывательного агентства глубоко тревожил Мойо. За ним скрывалось неимоверное упорство. Проведя два столетия в бездне, Мойо считал, что никакая угроза более не в силах устрашить его. Поэтому он и согласился соучаствовать в плане Аннеты Эклунд, каким бы бесчеловечным ни казался этот план по стандартам живущих. Одержание, возращение в мир, который Мойо считал для себя навсегда потерянным, придавало новую, мрачную окраску всему, что он раньше ценил и уважал, — морали, честности, чести. С этим новым взглядом на вещи Мойо самонадеянно считал себя неподвластным страху. Но Ральф Хилтч заставил его усомниться в новообретенных убеждениях. Пусть он и был выпущен из бездны, это не означало, что ему никогда туда не вернуться.

Когда Ральф скрылся из виду, мальчишка, которого Мойо прижимал к себе, вновь забился, плача от отчаяния. Последняя надежда ускользала от него. Мальчишке было лет десять-одиннадцать, и бурлившие в его рассудке ужас и горе были так сильны, что казались заразительными.