Впрочем, ни Валид, ни его преемники не ограничивались одним подражанием греческим зданиям. Там, где требовало благоговейное чувство по возможности оставить неприкосновенным древнее сооружение, как, например, в Мекке и Медине, или же когда не предстояло возможности пользоваться греческими мастерами, они по-прежнему оставались при старом стиле: поддерживаемой столбами зале — так именно, как сам Мухаммед строил. Чаще всего, по примеру Ка’бы, вокруг храма устраивался открытый двор, обнесенный рядами колонн. Сам Валид повелел отстроить по подобному образцу мечеть в Медине (91 = 710). Она стала неизменным образцом национального арабского молитвенного дома, а значительно позднее до такой степени была усовершенствована архитектурным устройством, что даже выдерживала сравнение с подражаниями византийскому стилю. Об этом нам придется говорить более подробно впоследствии.

Благоволение, оказываемое сильными мира делам веры, не ограничивалось, однако, лишь одной внешностью. Ради защиты покровительствуемой ими ортодоксии в конце концов они вмешивались даже в богословские прения. Именно теперь духовная жизнь этого замечательного периода пыталась в двух пунктах государства выступить впервые в более определенном смысле. Самое рассмотрение деятельности трех тогдашних выдающихся государственных людей побуждает нас хотя бы в общих чертах изложить эти начинания научной обработки теории ислама.

Всякий, кто только ощущал в себе в то время духовные силы, побуждающие его высказаться, если только поэтическое дарование не увлекало его неудержимо на иные пути, находил один только предмет, достойный внимания: Слово Божие и устные предания о пророке, неизбежное разъяснение первого. Отныне и надолго еще вперед вся научная деятельность сосредоточивалась на одном толковании корана, на собирании, дальнейшей передаче преданий и формулировке учения веры, разрабатываемого на основании данных из обоих первостепенных источников. Вначале, в особенности в промежуток времени от смерти Мухаммеда до конца второй междоусобной войны, подобным занятием предавались люди, исключительно руководимые практическими потребностями: предстоявшие на молитве и судьи. Одному необходимо было с величайшей осмотрительностью позаботиться об изучении священного писания в подлинном его виде, другой должен был строго сообразовать решения свои с постановлениями пророка и его первых преемников; но обоим этим требованиям было далеко не так легко удовлетворить, как это может показаться с первого взгляда. Конечно, со времени Османа Коран переписывался тщательно и добросовестно, а на восстановление его с течением времени обращалось еще более внимания; однако не следует при этом забывать, что арабские письмена находились еще тогда в состоянии несовершенства и давали повод на каждом шагу ко всякого рода разногласиям. Достаточно сказать, что писались одни только согласные. Представьте себе, например, на русском языке звуковую группу хотя бы из согласных гл, и сразу же явится сомнение, как читать: голь, голо, гол, гиль, гул и т. д. Затем добрая половина первоначальных арабских согласных до такой степени бьши схожи друг с другом, что являлась новая трудность отличать тождественные очертания. Если бы по-русски, например, буквы «с», «т», «я», «н», «б» писались почти одинаково, какая путаница произошла бы при чтении слов, состоящих из этих звуков: пришлось бы не читать, а отгадывать. В довершение всего вначале не было и помину об употреблении знаков препинания, не существовало и прописных букв. Трудненько было разбираться во всем этом природному арабу, но затруднения удесятерялись для иноязычных новообращенных, которым сверх того приходилось бороться с трудностями необыкновенно запутанных правил арабского языка. Дабы пособить злу, придумали в Басре изображать гласные точками и черточками, ставя их внизу и сверху согласных, а похожие по начертанию согласные отличали подобного же рода знаками: начало этому положили уже сирийцы, от которых первоначально и заимствована была арабами азбука. Говорят, сам Хаджжадж допустил введение этих пояснительных знаков, конечно, не как и воспоминание о прежнем своем учительском призвании: надо было прекратить раз навсегда все споры о правильности чтения отдельных мест корана, в видах вящего поощрения покровительствуемому богословскому направлению. Во всяком случае это нововведение в те времена получило сразу широкое распространение как неизбежное подспорье. Между тем правильная расстановка различительных точек в письме требовала, конечно, основательного изучения языка, но приобрести это знание для того, чтобы при этом достичь прежде всего возможности изучать слово Божие, было в сущности громадным трудом для всех, не всосавших с материнским молоком арабского языка; особенно было это тяжело для новообращенных персов, составлявших в Басре большинство мусульманского населения. Поэтому они и постарались для правильного, насколько были в силах, чтения Слова Божия придумать всевозможного рода лингвистические законы. Таким образом, совместно с искусством чтения корана, которое и само по себе при возможности разночтений требовало точного изучения, возникла совершенно естественным путем и арабская грамматика. Первые ее зародыши начали развиваться благодаря заботе персидских клиентов именно в эту самую пору в Басре, а к концу владычества Омейядов и в Куфе. Иного рода трудности предстояло победить в области преданий. Довольно продолжительное время распространялись они, особенно при Омейядах, только устным путем. Такая передача не могла, конечно, представлять никаких затруднений для первого поколения, память которого еще не была избалована широко распространенным употреблением письмен, но наступивший вскоре после смерти Мухаммеда раскол в общине усилил и без того несомненную шаткость передачи подобного рода. Каждый из разнообразных толков — староверующие, хариджиты, шииты — считал себя за истинно правоверных. Все они, сознательно или бессознательно, в данном случае безразлично, согласно стремились овеять фигуру Мухаммеда, как пророка, все более и более сиянием чудесного, но начавшиеся несогласия на почве правильного понимания более важных мест корана и выдающихся пунктов учения должны были поневоле значительно усилить стремление каждой партии всюду по возможности искать подтверждения собственных взглядов в тщательно подобранных изречениях посланника Божьего; иными словами, излагались предания односторонне, даже слегка видоизменялись; дошло наконец до того, что спорящие стали сами придумывать новые предания. До какой степени испорчена историческая часть преданий в этом направлении, мы уже достаточно познакомились при изложении жизни пророка. Однако, хотя в поисках за чудесным набожных всевозможных партий подобные искажения не только были терпимы, но даже и поощряемы, насущнейшим жизненным вопросом для всех трех лагерей без различия оказалась строгая проверка преданий, касающихся догматики. По существу дела происходило это непосредственно в форме примерно следующего приема. Приходит А. и говорит: «Пророк там-то и там произнес то-то и то-то». — Б., понятно, задает ему вопрос: «Откуда ты это узнал? — Так утверждает В. — В., конечно, можно поверить, но от кого слышал В.? — Он говорит, сам очевидцем был». В таком случае факт становился доказанным. Если же Б. не вполне доверял В., предание считалось «не совсем достоверным», которым следовало пользоваться с осторожностью или даже прямо его отклонить. Таким путем с течением времени образовывалась более и более длинная цепь передатчиков преданий. А так как с каждым новым звеном увеличивалась ненадежность, то устанавливались, смотря по местности, где поселялись во времена завоеваний древнейшие очевидцы возникновения ислама, особые школы хранителей преданий, на которые возлагалось попечение о дальнейшем развитии науки преданий. Самые почитаемые из них основались в Медине и Куфе, а второстепенные сосредоточились в Басре и Мекке. Из-за опустошения Омейадами города мединская школа рассеяна была на все четыре стороны, но возродилась снова из ничтожных обломков, благодаря высокому почитанию города пророка как наисгарейшего пункта ислама. Тем не менее, однако, в самый расцвет владычества Омейядов изучение преданий вследствие ранее уже указанных причин получило необыкновенно широкое развитие также в Куфе и Басре; даже в Дамаске из-за практических, правда, целей изучением их нельзя было совершенно пренебречь. Само собой, дело это не могло долго ограничиваться одной полумеханической деятельностью собирания, рассмотрения и хранения тысяч и тысяч отрывочных преданий. Должно было постепенно появиться стремление привести их в некоторый порядок, дабы вещественно подходящие части изо всего материала можно было соединить и по внешнему изложению. Так из отдельных исторических данных сложилось жизнеописание пророка, а с ним и начало исторической литературы. Из соответствующих местам Корана изречений пророка и его преемников образовались пространные толкования на сам Коран. Судебные же постановления сплачивались вместе с законодательными формулами священного писания в юридические системы. Наконец, вынужденная полемика с неверными, с одной стороны, и неприязненные исламские секты — с другой властно побуждали к разностороннему основательному исследованию и общему изложению главнейших теологических основ учения в виде последовательной догматики. Если эта всеобъемлющая и творческая деятельность достигает полного своего расцвета лишь после окончания периода Омейядов, то корни ее так глубоко проникают еще в первое столетие после Хиджры и отчасти настолько сплетены с политическими превратностями арабской истории, что мы обязаны уже теперь проследить за ней по крайней мере настолько, насколько она касается богословских воззрений, явившихся выразителями всей умственной деятельности того времени.