"Сюда нельзя входить без позволения", — говорят они. Канак-Калеш отвечает: "Экие вы чудные люди! Неужели я стану ждать на дворе, пока хозяйка придёт?" И он сильною рукою отпихнул от входа всех 60 богатырей, подступивших к нему и хотевших помешать ему войти; после того он спокойно вошёл к ханше".

Богатыри русских былин часто посылаются князем Владимиром "справлять дани-выходы, за старые годы и за нынешние". Такой задачи мы не находим в числе подвигов индийских и персидских богатырей. Но в поэмах и песнях монгольских и тюркских народов это мотив, встречающийся очень часто. Там ханы и их богатыри поминутно в разъездах за сбором дани с подвластных народов. Так, например, богатырь Алтен-Кус восемь лет собирает такие дани; два брата-богатыря девять лет собирают такие же дани; Калангар-Таидши с братом Катай-Ханом и шурином Сокай-Алтеном требуют дани с Хан-Миргэна, а тот 40 лет противится этому требованию; три богатыря являются требовать от имела своего хана дани от ойротского князя Конгодоя и т. д. Такие отношения — естественное следствие набегов, поминутно случающихся в жизни кочевых народов.

Особенность наших богатырских боёв та, что победитель (естественным образом всегда русский богатырь) хватает своего врага и бросает "выше дерева стоячего, ниже облака ходячего", садится побеждённому на грудь и убивает его своеобразным способом: "скоро спорол ему груди белые, вынимал у него сердце с печенью, скоро затмил очи ясные". Всё это боевые приёмы монгольских и тюркских поэм и песен, особенно тюркских. Богатыри сибирско-тюркских песен хватают врага и бросают его вверх "под свод небесный, промежду чёрных облаков" или же "к небу вверху, к чёрной земле внизу"; эти же богатыри, победив врага, режут ему грудь и вынимают сердце: так, алтайский богатырь Алактай взрезывает грудь семиголовому Иельбегену, побеждённому им, и вынимает оттуда сердце; точно так же он побеждает чудовище Монгус-Пакая и вынимает у него сердце; кызыльский мальчик-богатырь бросает своего огромного противника в воздух, по том "садится на него, выхватывает саблю и порет ему грудь"; отпуская своего племянника, кызыльского же богатыря Иолтан-Мергэна на под виги, старый Тёрёмён-Мёкё в виде прочих наставлений говорит ему: "Пори грудь богатырей!" По всей вероятности, этот способ убивания врага зависит от распространённого в Азии, и особенно у монгольских и тюркских племён, поверия, что кровь из сердца и печень врага излечивают от болезней и даже возвращают жизнь, на чём основано множество легенд и рассказов, очень разнообразных. Таких боевых приёмов мы не встречаем ни в индийских, ни в персидских поэмах. Там никогда в воздух не бросают врага, а побеждённых убивают не иначе как отрубая или, ещё чаще, отрезывая им голову.

Мы упоминали выше, что в наших былинах нет речи ни о танцовщицах, ни о пении и музыке целым хором, во время пиров, столь часто упоминаемых персидскими и индийскими поэмами при описании пира. Между тем, пение хором, эта отличительная черта всех славянских народов, и особенно русского, непременно должно было бы стоять на первом плане при описании пиров, пирушек и всяких вообще праздников, если б былины созданы были коренным нашим народным творчеством. Но и вне пиров и праздников наши былины не упоминают об игре и пении хором. Вместо того много раз говорится в наших былинах об одиночном пении и игре на гуслях. Добрыня, Соловей Будимирович, Ставр-боярин, Садко играют на гуслях, сами поют. В индийских и персидских поэмах все герои и вообще действующие лица очень любят музыку и пение; они играют на лирах, винах, лютнях, инструментах вроде гитары и поют с этим аккомпанементом. Рустем играет на лире даже в дороге, для отдыха, в промежутке между двух подвигов, и особенно примечательно, что в персидской поэме говорится о "шёлковых струнах" на лире точно так же, как в наших былинах о "шёлковых тетивочках" на гуслях. Но едва ли не чаще и не пространнее всех остальных любят упоминать о музыке и пении богатырей поэмы и песни племён монгольских (в том числе калмыцкого) и тюркских. Их богатыри обыкновенно играют на "арфах" со множеством струн: на одних из них 24 струны, на других 40, на иных даже 60. Сибирско-тюркские песни говорят нам про "горизонтально лежащие арфы"; значит, мы под ними и должны разуметь наши многострунные гусли. Послушаем сибирско-тюркские рассказы об игре богатырей: "Таска Маттыр (богатырь) заиграл на 40-струнной лежачей арфе и играл 40 разных мелодий. Юдзенг очень удивлялся этому. "Никто не умеет так играть! Кому ещё сыграть, как ты, 40 мелодий?" Старые люди жалобно плакали, слушая игру, птицы летучие повёртывались назад и три раза летали там вокруг"… "Приехав издалека, молодой Таска Маттыр (переряженный и никем не узнаваемый) вошёл в дом, сел у дверей. Жена Юдзенг-Пэга сказала: "Мой муж вот уже два месяца как уехал на войну. Скоро он воротится, и я со служанками готовлю водку". Сорокаструнный ядыган (лежачая арфа) лежал на чёрном ящике; юноша взял ядыган, приладил из-под низу подставку, заиграл; он играл те же мелодии, что и прежде, но играл их не совсем хорошо. Жена Юдзенгова спросила: "Разве ты здешней деревни?" "Да, я здешней деревни". — "От кого же ты слышал эти песни?" — "От Таски-Маттыря я их слышал". "Играй же, играй!" — сказала она. И он стал играть, только играл не совсем хорошо. Потом ушёл прочь"… Скоро потом возвращается Юдзенг-Пэг с войны и, выслушав рассказ о неизвестном юноше, посылает за ним. Таска-Маттыр приходит, нарочно надев, чтоб его не узнали, гадкие сапоги, гадкую шубу, гадкую шапку. Его заставляет Юдзенг играть. "Он взял ядыган, приладил из-под низу подставку и заиграл. Он сыграл все 40 песен, но играл их не совсем хорошо. Юдзенг-Пэг поставил перед ним водки; юноша выпил и стал играть лучше, тот ему ещё налил, он заиграл ещё лучше. А как он выпил третьим разом, тут уж он стал играть на славу и запел: "Таска-Маттыр уехал отсюда вот тому три года назад, в других странах побывал он; а сам богатырь, сам могучий Таска-Маттыр не умирал ещё!" После того он сбросил с себя свой наряд и показался в настоящем своём виде. Они стали разговаривать, плакать, потом пошёл у них пир. Таска-Маттыр играл на 40-струнном ядыгане, играл чудно, все слушали и дивились". Сравним с этим рассказы былин. Добрыня, точно так же как Таска-Маттыр, возвратившийся домой "переодетый в другое платье и никем не узнаваемый, входит в палату княжескую, садится в углу, на печку мурамленую, натягивает тетивочки шёлковые на тыя струночки золочёные; учал