— Ах, сеньор! — воскликнул Санчо. — У этих разбойников такова привычка и таков обычай: подменять все, что имеет касательство к моему господину. Одного рыцаря, которого он не так давно одолел и которого зовут Рыцарем Зеркал, они преобразили в бакалавра Самсона Карраско, нашего односельчанина и большого нашего друга, а сеньору Дульсинею они же обратили в простую мужичку, — вот почему я полагаю, что лакей этот так лакеем и помрет.

Тут заговорила дочка Родригес:

— Кто б ни был тот, кто просит моей руки, я все же ему за это признательна: лучше быть законной женой лакея, чем обманутой любовницей дворянина, — впрочем, тот, кто обманул меня, вовсе не дворянин.

Все эти разговоры и происшествия кончились, однако ж, тем, что Тосилоса лишили свободы, чтобы поглядеть, чем кончится его превращение; все единогласно признали Дон Кихота победителем, хотя многие были огорчены и опечалены тем, что противники в долгожданном этом бою не разрубили себя на части, — так же точно бывают огорчены мальчишки, когда не появляется приговоренный к повешению, оттого что его простил истец или же помиловал суд. Толпа разошлась, герцог и Дон Кихот направились в замок, Тосилоса заключили под стражу, донья же Родригес с дочкой были в совершенном восторге, что, так или иначе, дело кончится свадьбой, а равно и Тосилосу только этого и было нужно.

повествующая о том, как Дон Кихот расстался с герцогом, а также о том, что произошло между ним и бойкой и бедовой Альтисидорой, горничной девушкой герцогини

Дон Кихот уже начинал тяготиться тою праздною жизнью, какую он вел в замке; он полагал, что с его стороны это большой грех — предаваясь лени и бездействию, проводить дни в бесконечных пирах и развлечениях, которые для него, как для странствующего рыцаря, устраивались хозяевами, и склонен был думать, что за бездействие и праздность господь с него строго взыщет, — вот почему в один прекрасный день он попросил у их светлостей позволения уехать. Их светлости позволили, не преминув, однако ж, выразить глубокое свое сожаление по поводу его отъезда. Герцогиня отдала Санчо Пансе письмо его жены, и тот, обливая его слезами, сказал себе:

— Кто бы мог подумать, что смелые мечты, которые зародились в душе моей жены Тересы Панса, как скоро она узнала про мое губернаторство, кончатся тем, что я снова вернусь к пагубным приключениям моего господина Дон Кихота Ламанчского? А все-таки я доволен, что моя Тереса в грязь лицом не ударила и послала герцогине желудей, потому как если б она их не послала, а тут еще я вернулся не в духе, то вышло бы невежливо. Радует меня и то, что подарок этот нельзя назвать взяткой: когда она его посылала, я уже был губернатором, и тут ничего такого нет, если за доброе дело чем-нибудь отблагодарить, хотя бы и пустячком. Да ведь и впрямь: голяком я вступил в должность губернатора, голяком и ушел, и могу сказать по чистой совести, а чистая совесть — это великое дело: «Голышом я родился, голышом весь свой век прожить ухитрился».

Так рассуждал сам с собою Санчо в день своего отъезда, Дон Кихот же, накануне вечером простившись с их светлостями, рано утром, облаченный в доспехи, появился на площади перед замком. С галереи на него глазели все обитатели замка; герцог и герцогиня также вышли на него посмотреть. Санчо восседал на своем сером, при нем находились его дорожная сума, чемодан и съестные припасы, и был он рад-радехонек, оттого что герцогский домоправитель, тот самый, который изображал Трифальди, вручил ему кошелек с двумя сотнями золотых на путевые издержки, Дон Кихот же про это еще не знал. И вот, в ту самую минуту, когда все взоры, как уже было сказано, обратились на Дон Кихота, из толпы дуэний и горничных девушек герцогини, на него глядевших, внезапно послышался голос бойкой и бедовой Альтисидоры, которая поразила слух присутствовавших жалобной песней:

О жестокосердый рыцарь!

Отпусти поводья малость,

Не спеши коня лихого

Острой шпорой в бок ужалить.

Не от алчного дракона

Ты, неверный, убегаешь,

Но от агницы, которой

И овцой-то зваться рано.

Изверг! Ты обидел деву,

Краше коей не видали

Ни в лесах своих Венера,

Ни в горах своих Диана,

Беглец Эней, Бирено беспощадный[194],

Сгинь, пропади, гори в аду с Вараввой!

Ты в когтях своих кровавых,

Зверь бесчувственный, увозишь

Сердце той, что так смиренно

Быть твоей рабыней жаждет.

Ты увозишь — о злодейство!

Три косынки и подвязки,

Черно-белые в полоску,

С ножек гладких, словно мрамор.

И еще сто тысяч вздохов,

Чье неистовое племя,

Будь сто тысяч Трой на свете,

Все их разом бы пожрало.

Беглец Эней, Бирено беспощадный,

Сгинь, пропади, гори в аду с Вараввой!

Пусть безжалостен пребудет

Твой оруженосец Санчо,

Чтоб вовеки Дульсинея

Не сняла с себя заклятья.

Пусть за твой поступок низкий

Взыщется с нее, несчастной,

Ибо часто в этом мире

Праведник за грешных платит.

Пусть тебе всегда приносят

Жажда славы неудачу,

Радость — горькое похмелье,

Верность — разочарованье.

Беглец Эней, Бирено беспощадный,

Сгинь, пропади, гори в аду с Вараввой!

Пусть от Лондона до Темзы,

От Гранады до Атарфе,

От Севильи до Марчены[195]

Все зовут тебя коварным.

Если в «сотню», в «королевство»

Иль в «кто первый» дуться сядешь,

Пусть нейдут к тебе тузы,

Короли не попадают.

Если стричь пойдешь мозоли,

Пусть тебе их режут с мясом;

Если вырвать зуб решиться,

Корень пусть в десне оставят.

Беглец Эней, Бирено беспощадный,

Сгинь, пропади, гори в аду с Вараввой!

В то время как горюющая Альтисидора вышеописанным образом сетовала, Дон Кихот молча на нее взирал, а затем, обратившись к Санчо, спросил:

— Заклинаю тебя памятью твоих предков, милый Санчо, не скрывай от меня правды. Скажи, не захватил ли ты случайно три косынки и подвязки, о которых толкует влюбленная эта девушка?

Санчо же ему на это ответил:

— Косынки я и правда захватил, а насчет подвязок — ни сном, ни духом.