Вечером я вернулась в Ропщущую Обитель. Так приятно было переходить из комнаты в комнату в свете колеблющегося пламени свечей в сопровождении лишь теней да еле слышимого шепота. Да, забыла упомянуть, что в магазине спортивных товаров Энн приобрела две винтовки. Молодой продавец с грязными светлыми волосами и в таких же грязных кроссовках был потрясен наивностью пожилой женщины, покупавшей оружие для своего взрослого сына. Он предложил две дорогие пневматические винтовки — двенадцати— и шестнадцатизарядную, в зависимости от тою, на какую дичь собирался охотиться ее мальчик. Энн купила обе и еще по шесть коробок патронов для каждой. И теперь, пока я переходила с канделябром из комнаты в комнату, Винсент в каменной прохладе кухни отлаживал и смазывал винтовки.

Раньше я никого не использовала так, как Винсента. Если раньше я сравнивала его сознание с джунглями, то теперь я все больше убеждалась, что эта метафора прекрасно отражала действительность. Образы, мелькавшие в сохранившихся участках его мозга, неизменно были связаны с насилием, убийством и разрушением. Я улавливала картины убийства членов его семьи — матери на кухне, отца в кровати, старшей сестры на кафельном полу ванной, но я не знала, были ли то воспоминания о реальных событиях или просто фантазии. Сомневаюсь, что и сам Винсент отдавал себе в этом отчет. Никогда не спрашивала его об этом, но даже если бы и спросила, он не смог бы ответить.

Вообще, использование Винсента напоминало мне езду верхом на норовистой лошади — стоило только отпустить вожжи и предоставить ей делать все что заблагорассудится. Он был невероятно силен для своего роста и телосложения, просто необъяснимо силен. Казалось, в самые неожиданные моменты всю его систему захлестывали огромные волны адреналина, и тогда его мощь становилась поистине сверхчеловеческой. Мне очень нравилось разделять с ним это состояние, хотя я и была всего лишь пассивной участницей. С каждым днем я чувствовала себя все моложе. Я знала, что когда доберусь до своего дома в Южной Франции, возможно в будущем месяце, я настолько помолодею, что даже Нине не удастся узнать меня, Рождественские праздники портили только ночные кошмары, связанные с Ниной. Они повторялись из ночи в ночь: Нина открывает глаза; мертвенно-бледная маска ее лица с дыркой во лбу; Нина поднимается из своего гроба — я вижу ее пожелтевшие острые зубы и синие глаза, которые вдруг открываются в пустых глазницах черепа, в окружении полчища белесых червей.

Мне не нравились эти сны.

В субботу вечером я оставила Энн на первом этаже Ропщущей Обители охранять дверь, а сама свернулась клубком в детской кровати и отдалась шепоткам, погрузившим меня в полудрему.

Винсент вновь вышел подземным ходом. Он был своеобразным символом появления на свет: длинный узкий коридор с наползающими друг на друга шероховатыми стенами, резкий запах земли, напоминающий медный привкус крови, узкий лаз в конце и, как взрыв света и звука, — первый глоток свежего ночного воздуха.

Винсент пересек темную аллею, перепрыгнул через изгородь, миновал пустую стоянку и нырнул во тьму следующей улицы. Винтовки он оставил на кухне в Ропщущей Обители; с собой он захватил лишь косу, укоротив ее длинную деревянную рукоять на четырнадцать дюймов, и нож.

Я не сомневалась, что летом эти улицы кишмя кишат неграми: жирные негритянки сидят на ступеньках и мелют языками, как бабуины, или тупо смотрят на своих грязных, оборванных ребятишек, а расхлябанные особи мужского пола, без работы, без идеалов, без каких-либо видимых средств к существованию, околачиваются в барах или подпирают стены на углах. В тот же вечер, в разгар суровой зимы, на улицах было темно и тихо, узкие оконца занавешены, заперты двери одноквартирных домов. Винсент не просто двигался, как безмолвная тень, он поистине превратился в нее, перемещаясь с аллеи на улицу, с улицы на пустую стоянку, со стоянки во двор, нарушая при этом покой не больше, чем дуновение ветра.

Две ночи назад он выследил членов банды, которые собирались в большом старом здании, расположенном посреди заброшенных стоянок, неподалеку от высокой железнодорожной платформы, врезавшейся в эту часть гетто, как Великая Стена, в бесплодной попытке некоторых более цивилизованных горожан оградиться от варваров. Лежа на промерзшей траве возле заброшенной машины, Винсент наблюдал.

Черные фигуры двигались перед освещенными окнами, словно карикатурные изображения негров на экране «волшебного фонаря». Наконец пятеро из них вышли из дому. Мне не удалось узнать их в тусклом свете, но это не имело значения. Винсент подождал, пока они скроются в узкой аллее у железнодорожной платформы, а затем двинулся за ними. Как меня возбуждало безмолвное преследование, это скольжение в ночи, казалось, не требовавшее от него никаких усилий. Почти в кромешной тьме Винсент видел не хуже, чем большинство людей при дневном свете. Я словно разделяла мысли и чувства сильной и гибкой охотничьей кошки. Голодной кошки.

В компании было две девушки. Винсент замедлил шаг, когда группка остановилась. Он принюхался, вбирая в ноздри сильный, чуть ли не звериный запах негров. Негры так же легко возбуждаются и так же быстро забывают о происходящем вокруг, как кобели, учуявшие суку в период течки. Эти две негритянки были явно разгорячены. Вместе с третьим парнем, дожидавшимся своей очереди, Винсент смотрел, как две пары совокуплялись на темной платформе — обнаженные черные ноги девиц то разъезжались в стороны, то смыкались на дергающихся задах мужских особей. Все тело Винсента напряглось, не в силах превозмочь желания вступить в дело тут же, но я заставила его отвернуться и дождаться, пока парни удовлетворят свою похоть. Девицы с невинным и простодушным видом, как довольные помойные кошки, направились по своим домам, смеясь и переговариваясь. И тогда я спустила Винсента с цепи.

Он дождался, когда негры свернули за угол Брингхерст-стрит возле заброшенной обувной фабрики. Первый удар косы пришелся парню в живот, и, разрезав его пополам, лезвие вышло в районе позвоночника. Винсент не стал вытаскивать косу и бросился на второго с ножом. Третий негр бросился наутек.

Раньше, когда я ходила в кино, еще до второй мировой войны, пока фильмы не превратились в бездумную непристойную дешевку, мне всегда нравились сцены с испуганными цветными рабами. Помню, как смотрела в детстве «Рождение нации» и смеялась от души, когда цветные дети пугались кого-то, завернутого в простыню. Помню, как сидела в пятипфеннинговом кинотеатре вместе с Ниной и Вилли на старом фильме Гарольда Ллойда, не требовавшем субтитров, и заливалась смехом — вместе со всем залом — над туповатым ужасом Степина Принесика. Припоминаю, как смотрела по телевизору старый фильм Боба Хоупа, еще до того как вульгарность 60-х заставила меня навсегда распрощаться с телеэкраном, и хохотала над побелевшим от ужаса цветным помощником Боба, когда он оказался в каком-то доме с привидениями. Так вот, вторая жертва Винсента выглядела точно как эти кинокомики — огромное лицо побелело, глаза вылезли на лоб, ладонью зажат распяленный от ужаса рот, колени сведены, ноги трясутся. Тишина детской в Ропщущей Обители была нарушена моим громким хохотом, и я не могла остановиться даже тогда, когда Винсент пустил в ход нож и сделал то, что нужно.