В начале лета 1957 года Маркус сдавал выпускные экзамены, дававшие право поступления в университет, по следующим четырём предметам — математике, углублённой математике, химии и ботанике. (Столь причудливый набор, без биологии, отчасти был продиктован нежеланием Маркуса препарировать плоть. Но дело было ещё и в другом: руководство школы для мальчиков, обрадовавшись, что Маркус хоть чем-то увлёкся, придумало определить его в женскую школу, в класс с дополнительным изучением ботаники; это должно было утешить Билла и вернуть Маркуса в русло нормальности. В этом классе была Жаклин, но не Руфь.) В это же лето Фредерика сдавала выпускные экзамены в Кембридже; она писала в специальных тетрадях отличные экзаменационные работы со множеством ссылок и цитат, отвечая на вопросы о трагедии, литературной критике, Данте и английских моралистах[228] (к которым в то время почему-то относили ещё и Платона, Аристотеля, Блаженного Августина и, кусочками, Канта). Стефани заметила, что пятно на лбу у Мэри определённо побледнело и уже совсем не выпуклое. В трёхлетнем Уильяме проснулась страсть к книгам. Он знал алфавит и, когда проезжал на автобусе или в детском креслице маминого велосипеда мимо рекламных щитов, громко называл буквы, которые видел. «У» — это я, «С» — это мама, «п» — «папа», «М» — «Мэри». Стефани ему много читала — сказки братьев Гримм, английские народные сказки и потешки, баллады и волшебные заклинания. Телевизора в доме не было, соответственно, персонажи детских передач — вроде встающего на дыбки мула Кексика или двух человечков, Билла и Бена, сделанных из цветочных горшков, — здесь не водились. Зато Уильям питал привязанность к проказливому средневековому домовому по прозвищу Коричневый Шуршунчик родом из королевства Восточная Англия, да к ужасному морскому коню Накла́ви с шотландских Оркнейских островов — скорее всего, благодаря особой ритмичности имён этих созданий. В сказках и стишках Уильяму очень нравились бесконечные повторы (у Дэниела же часто не хватало терпения их полностью зачитывать вслух). Красная Курочка всё спрашивает и спрашивает: кто поможет ей зернышки сажать, кто поможет ростки поливать, потом пшеницу жать, на мельницу носить, хлеб выпекать, — и несколько записных лентяев раз за разом, по очереди отказывают ей в помощи в совершенно одинаковых выражениях… Цыплёнок Цыпа без конца пересказывает разным легковерным встречным птицам и животным, как на него небо упало… Три поросёнка или три принца скачут по трём дорогам с тремя помощными зверями в три замка, чтобы победить трёх великанов и забрать с собой трёх невест разной степени красоты и добродетельности, которые в разной степени преуспели в ткачестве, а ведь надобно-то, шутка ль, выткать такую тонкую шёлковую ткань, чтоб проделась сквозь золотое колечко, или пуще того — суметь наткать из соломы золота!..

Сдавая выпускной экзамен по ботанике, Маркус впервые в жизни почувствовал довольство собой. Он написал исчерпывающий ответ на главный вопрос билета: «Половое устройство и особенности размножения растений» — и перешёл к дополнительному вопросу, который выбрал для углублённого самостоятельного изучения, — «Семейство злаки». То, что в мире существует огромное разнообразие половых форм и полового поведения растений, гораздо больше помогло Маркусу отвлечься от предположения о своей гомосексуальности, чем всё, что когда-либо говорил или заставлял его самого сказать психиатр Ройс. (И конечно, это было не оттого, что Маркус наделял растения человеческими качествами; просто они были ему интересны, а активный, осознанный интерес к чему-то, в сущности к чему угодно, ведёт к морально-нравственному спокойствию.) Когда он писал в ответе об однодомных и двудомных деревьях, о необычайно хитром имитационном приспособлении офрис пчелоносной, он был совершенно умиротворён.

Охарактеризовал он и гермафродитные цветы, классифицируя их в соответствии с затейливыми способами, которыми они предотвращают самоопыление; приветствуется оно только в самом крайнем случае — лучше самооплодотворённое семя, чем никакое. Упомянул интересное поведение кобеи лазающей (вживую он это создание никогда не видел): обычно растение опыляют летучие мыши, но если этого не происходит, то перед тем, как венчик опадает, оно оплодотворяет себя само последним содроганием тычинок. Ещё он описал клейстогамию — способ самоопыления цветов, которые никогда не раскрываются и «сочетаются закрытыми», — даже набросал бледные, но чёткие схемы. В Англии таким образом самооплодотворяются фиалка и кислица, если появляются в лесу слишком поздно и до них не доходит солнечный свет и не добираются опылители.

Когда он перечислял злаки поимённо и указывал, чем они друг от друга отличаются, он испытывал удовольствие, дополнявшее радость математики. Сколько он себя помнил, называние трав и вообще растений всегда было частью его жизни. Уинифред научила его, как называются наиболее распространённые полевые цветы; переносимая ветром пыльца злаков попадала на слизистую носа и горла и раздражала её; от этого непрошеного вторжения воспалённая плоть выделяла влагу, содрогалась и саднила. Теперь же он знал имена злаков, умел их классифицировать, мог ясно представить. Злаковые имеют «цветки либо с тычинками и пестиками, либо только с тычинками или же только пестиками; могут быть и бесполые цветки, то есть без тычинок и пестиков; один, два или более цветков заключены в две плёнки или оболочки, именуемые чешуями, и образуют колосок». «Стебель злаков часто называют „соломина“; он имеет цилиндрическую или близкую к цилиндру форму (ни в коем случае не треугольное сечение), внутри полый, имеет узлы…»

Отчего написание таких текстов может приносить глубокое удовлетворение? Или даже ещё более простых, какие создавал Маркус, — списков, снабжённых рисунками:

Этим летом мир вообразился Маркусу в виде сферы, не только опутанной огромной сеткой корней и текущих вод, не только отмеченной зыбучими песками и высокими горами, но и окружённой некой человеческой любовью; любовь эта не присваивала, не поглощала, даже не очеловечивала, а просто называла все многообразные вещи, открытые взору, чтобы можно было ещё яснее их разглядеть. Маркус лежал ночью в постели и видел этот шар, испещрённый бессчётным множеством сверкающих точек-имён; и видел себя, как идёт он всё дальше и дальше вглубь цветущего летнего луга. Этот луг — не море страшного, нерасчленённого света, и не место, где можно уговорить Руфь полежать с ним рядышком на траве, и не препятствие на пути, которое нужно преодолеть, а просто луг, луг сам по себе, со всеми полыми стеблями обретших имена злаков, что блестят переливчато в своей отдельной уникальности: poa, panicum, arrhenatherum, anthoxanthum, phalaris. В этот миг он совершенно не понял бы экзистенциального ужаса Жана Поля Сартра перед бесформенной инакостью корня каштана; в своём умонастроении, в своём возрасте он ни за что бы не согласился с сартровским ощущением, что материя, дескать, ускользает от попыток её назвать, выпячивается за пределы имени, становится всепоглощающей, и поэтому бесполезно утверждать, что небо голубое, бесполезно считать каштаны и отличать их от платанов. Геометрия теперь жила для Маркуса в самом составе вещей: и в его сознании, и в стеблях злаков, цилиндрических (ни в коем случае не треугольного сечения). Было время, когда он едва спасался от ужаса при виде взрытой земли в игровом Дальнем поле, которое превращалось в смертоносное минное поле под Пашендейлем[229], — тогда он мысленно чертил спасительные проходы, соединяя старые, чуть живые меловые разметки со створками ворот. Теперь же он думал: маки растут на полях Фландрии так пышно и в таких больших количествах, может быть, потому, что в изрытой минами и снарядами земле семена больше подвержены воздействию солнечного света.