Белый змей либо мрачно молчал, либо злобно язвил, никому не давая пощады. Его спрашивали, как зовут, но он не говорил имени. Имена, сказал он, умирающим червям ни к чему! Когда же Теллар пристал к нему, добиваясь ответа, белый в конце концов рявкнул:

– Падаль! Называй меня Падаль! Так и тебя самого очень скоро будут называть те, кто тебя переживет! Все мы гнием заживо, мы – мертвая плоть, которая зачем-то еще дышит! Зови меня Падаль, а я каждому буду отвечать: «Чего тебе, Труп?»

Сам он именно так и стал обращаться к тем из Клубка, кто с ним заговаривал. Ничего смертельного, но раздражение немалое. И притом каждодневное. Сессурия как-то сказал даже: не надо, мол, было нам с ним встречаться. И уж подавно – выпытывать у него о Той, Кто Помнит!

Белому невозможно было доверять. Он крал пищу у тех, кому удавалось схватить что-нибудь съедобное. Его любимой уловкой было тихонько подкрасться к удачливому охотнику – да и цапнуть сзади, либо неожиданно ударить хвостом так, чтобы тот от испуга и неожиданности разжал челюсти. Добыча при этом выпадала, он подхватывал ее и поедал сам. Зато он не считал нужным следить за собственным ядом для глушения рыбы и вольно испускал его из гривы, когда все устраивались на ночлег. И это при том, что спал он в самой середине Клубка. Там было место вожака, а Моолкин считал необходимым по ночам придерживать белого, чтобы тот не попытался удрать.

Днем же белый вел Клубок за собой. И уж конечно не упускал ни единого случая поиздеваться. Он либо плелся как полудохлый, подолгу пробуя воду различных течений и во всеуслышание недоумевая, куда это все плывут, либо мчался так, словно желал всех загнать насмерть, и слушать не желал никаких просьб об отдыхе. Моолкин повсюду следовал за ним как тень, но даже ему это давалось с трудом. Дня не проходило без того, чтобы Падаль (так и вправду прозвали белого) не оскорблял вожака, подзуживая его на убийство. Все шло в ход: от оскорбительных поз до разлития ядов. Будь на месте Моолкина Шривер, она давным-давно придушила бы негодника. Однако Моолкин недаром был вожаком. Он не давал воли ярости даже тогда, когда несчастное создание принималось вслух издеваться над его великой мечтой. Он лишь с силой бил хвостом, а золото ложных глаз разгоралось, как утреннее солнце над морем. Белого он не только не трогал, но даже не пробовал ему пригрозить. Называвший себя Падалью слишком страстно стремился к смерти. Его только обрадовали бы угрозы.

За это великодушие Падаль платил ему самой черной неблагодарностью. Он упорно не желал делиться воспоминаниями, что подарила ему Та, Кто Помнит. Когда Клубок устраивался на ночлег и змеи сцеплялись хвостами, прижимаясь вплотную, среди них обязательно начинались беседы. В этих беседах всплывали и становились общим достоянием крохи драконьей памяти. Что ускользало у одного, дополнял другой, третий… Случалось, что кто-то называл какое-то имя, ни с чем для него не связанное, но с другого конца Клубка тотчас откликался голос, разражавшийся целым водопадом историй. Так они ткали пусть дырявый, лысый и выцветший, но все же ковер. И лишь Падаль никогда не принимал участия в вечерних беседах. Он всегда молчал и лишь усмехался с видом собственного превосходства, наблюдая, как остальные мучительно трудятся над разбитой мозаикой, пытаясь воссоздать ее по уцелевшим обломкам. Казалось, он-то знал все. Но поделиться нипочем не желал. И Шривер каждый без исключения вечер готова была его растерзать.

Однажды разговор зашел о землях далекого юга. Один из змеев припомнил великую сухую пустошь, где не было никакой крупной дичи.

– Два дня полета понадобилось, чтобы ее пересечь, – утверждал Теллар. – И еще я припоминаю, что, когда спускаешься на тамошний песок, можно обжечь лапы, такой он горячий. На нем нельзя стоять, поэтому приходилось… приходилось…

– Закапываться! – взволнованно подхватил другой змей. – До чего же, помнится, раздражал меня скрипучий песок под когтями и в каждой складочке шкуры! Но куда денешься? Сперва я пытался садиться на песок плавно, потом понял, что надо делать не так. Надо, наоборот, довольно круто врезаться в него, чтобы сразу разметать горячий верхний слой и погрузить лапы в более прохладный. Правда, прохладным его можно было назвать весьма относительно!

Воображением Шривер завладел чувственный образ колючего песка в складочках ее шкуры. Она не только въяве ощутила горячий песок: даже во рту появился горьковатый привкус, свойственный тем пустынным местам. Она пожевала челюстями, припоминая его… И торжественно оповестила собравшихся:

– Прикрывайте ноздри, а то пыль налетит!

– Но дело того стоило! – в восторге протрубил еще один змей. – Потому что, если вытерпеть жару и пересечь область синеватых песков, перед глазами откроется… откроется…

Что?.. Шривер так ясно помнила великое предвкушение. Пески были сперва золотыми, потом начинали отливать голубизной, и ты знал, что почти добрался до цели, потому что за голубыми песками лежало НЕЧТО, ради чего не жаль было изнурять себя тяготами длительного голодного перелета и сражаться с песчаными бурями. Что же? Почему они дружно припоминали жару и чесотку, но не могли вызвать в памяти вожделенную цель?

– Погодите, погодите, – подал голос белый, и все повернулись к нему. – Я знаю, что ожидало нас там, за песками, за голубыми песками! Да, там мы узрели поистине нечто прекрасное и удивительное! Там было много-премного… – Он крутил головой, взгляд малиновых глаз обегал всех и каждого, чтобы удостовериться: весь Клубок его слушал. И наконец белый радостно завопил: – Дерьма! Наигромаднейшие кучи свежего, отменно вонючего, тепленького дерьма! И там-то мы провозгласили себя Повелителями Четырех Стихий: Земли, Моря, Небес – и, главное, Дерьма! Ой, как же мы торжествовали! Помню ясно, ну прям как сейчас!.. Скажи-ка, Сессурия Труп: не правда ли именно эти воспоминания суть ярчайшие, самые заветные, самые…

Чаша переполнилась. Оранжевая грива Сессурии встала дыбом, он распахнул пасть и ринулся на оскорбителя. Моолкин почти лениво перекатился навстречу, оказавшись между ними и оттерев Сессурию в сторону. Вожак есть вожак: на него Сессурия нипочем не позволил бы себе напасть. Остальные змеи шарахнулись кто куда, освобождая ему пространство, чтобы он мог без помех выплеснуть ярость. Его зеленые глаза метали молнии.

– Почему, – протрубил он, – мы должны терпеть этого слизняка, зачатого в протухшей грязи? Он издевается не только над нами, но и над нашей мечтой! С какой стати нам верить, что он вправду ведет нас к Той, Кто Помнит?

– Потому что он делает именно это, – ответил Моолкин. Приоткрыв рот, он втянул толику морской воды и выбросил через жабры. – Ощути вкус, Сессурия. Усталость и обида притупили твои чувства. Обрати же внимание на вкус воды и скажи мне, что в нем?

Громадный синий змей послушно сделал то же, что и вожак. И не только он один – большинство самцов и самок Клубка стали пробовать воду, в том числе Шривер. Сперва она ощущала только присутствие своих спутников, щедро сдобренное ядами, испускаемыми Падалью. Но потом… Этот тонкий аромат, который невозможно было спутать с чем-либо иным! Вода несла далекий след той, чья плоть была сущим сгустком воспоминаний. Шривер отчаянно заработала жабрами, вбирая, вбирая… В какой-то момент запах почти исчез, но потом вернулся и стал даже чуть сильнее, чем прежде.