– Мне хочется кой-что сделать. Позволь, ладно? – сколько раз, задыхаясь, мысленно говорил я ей в переполненном вагоне метро по дороге домой или на службу. (Мне не всегда было ясно, где у меня дом, а где служба: на службе мне зачастую было куда свободней, чем дома.) – Мне хочется сунуть его тебе в руку.

(На сердце у меня было тяжко и не шутилось мне.) Он виделся мне мягким, но когда я его вынимал, он раздувался и у нее в руке стремительно обретал твердость.

Пока все шло как по маслу. Мы встречались на лестничной площадке и уже не теряли ни минуты. Все начиналось без слов; не до того было, чтоб заключать условия, пускаться на военные хитрости, я едва успевал засунуть ей за спину или пониже очередную папку, чтоб не упала, – и:

– Сюда идут.

И опять оказывалось слишком поздно. Тихонько урча и жалобно постанывая – звуки эти рождались словно бы не в горле у нее, а в мозгу, – она вырывалась у меня из рук, выдиралась так, будто я пытался ее удержать. (А я не пытался.) Вся красная, растерянная – грудь ходит ходуном, дыхание шумное, хриплое, с присвистом, – она бросает на меня свирепые, яростные взгляды, точно видит меня впервые, точно я пытаюсь ее одурачить, а она понятия не имеет, как очутилась тут со мной. То была паника а, может быть, и оргазм. (Согласен на то и на другое). Я думаю, она пугалась, что вот-вот дойдет до оргазма прямо там, на лестничной площадке, или даже внизу, в архиве. Я думаю, ей для этого требовалась постель или автомобиль. (Я знавал юную студенточку, она рассказывала мне, что, пока не повзрослела настолько, чтоб уходить одной из дома, ее выручал столбик собственной кровати. Теперь я знаю девушек, которых выручают вибраторы и воображаемые изнасилования.) Ей вовсе незачем было так от меня отбиваться. Я тогда был сущий ягненок. Колючий взгляд ее проклинал, лицо обвиняло, губы источали яд. Она ненавидела бешено, безрассудно. Она готова была бы вонзить в меня кинжал. (Сегодня я шарахнулся бы прочь, увидев такое лицо. Ни к чему мне женщина, на которую это так действует.) Я ей нужен был лишь как послушное орудие. (Как столбик кровати или вибратор.) До нее словно бы не сразу доходило, что я трогаю ее под юбкой. И вдруг точно громом поражало – ее обманули, совратили, оскорбили! В кончиках пальцев у меня по сей день сохранилось ощущение ее трусиков, скользящих, сморщенных там, где я их касался, – оно возвращается, когда я провожу большим пальцем по кончикам остальных. (Такая у меня теперь забава).

– Сюда идут, – чуть не со слезами выпаливала она неистовым, молящим шепотом, свирепая гримаса искажала ее лицо, она готова была ударить меня, убить – и вот мигом все на себе одернет, пригладит и умчится прочь. Уже на бегу заглянет в круглое зеркальце – пудреница и помада всегда с собой – и подмажет губы.

Все забываю, что был ей только двадцать один год.

Я не собирался делать ей ничего худого. Мне было только семнадцать с половиной, и я ее обожал. И весь мир становился для меня безрадостным, пока она не возвращалась за свой стол, на вертящийся стул под большими черно-белыми стенными часами, вновь та же – веселая, умудренная опытом секс-королева. Наверно, я ревновал ее и не мог простить дюжим, безмозглым университетским футболистам, которые вот так употребляли ее на глазах друг у друга (занимались любовью – см. выше), а потом и думать о ней забыли (а я до сих пор о ней думаю. Это было хуже, чем жестоко. Как же они не понимали, что это подло по отношению ко мне?).

Она была чокнутая. Иногда надевала сразу и пояс-трусики и просто пояс, а зачем, не пойму до сих пор. Была она небольшого росточка, эдакая пухленькая хорошенькая девчонка, носила блестящие чулки и гладенькие юбки в обтяжку, и, по-моему, я влюблен в нее по сей день (и рад, что она умерла, не то, наверно, уже не был бы влюблен, и тогда никого бы у меня не было). Она нарывалась на беду: изнасилование в архиве – это была ее идея. (Я так свободно, так смело обращаюсь с этим словом, чтобы избавиться от страха перед ним. Изнасилование вызывает во мне любопытство и нездоровое возбуждение, до дурноты. Оно щекочет воображение моих знакомых девчонок тоже, и началось это у них с подросточьих лет. От газет с рассказами об изнасиловании я не могу оторваться, они завораживают меня, если только речь не идет о детях и о побоях. Я наслаждаюсь ими, не могу оторвать от них глаз, даже когда уже дочитаю до конца. Рассказы об оргиях столь же восхитительны, как отчеты о поголовье скота. Где найти что-нибудь редкостное, когда все позволено? Мне никогда не приходила охота насиловать. Бывало, мне хотелось погладить незнакомую женщину, провести рукой по ее телу, по облегающей ее одежде. Чем дальше, тем все более молоденькие девчонки привлекают мой взгляд – боюсь, как бы в один прекрасный день не захотеть мне того, чего, боюсь, я могу захотеть.) Она сама была виновата, сама нас на это вызвала. Один из тех двоих ей даже не нравился, она говорила мне, что он неотесан, туп и груб.

– Я могла б управиться с вами со всеми. Всех ублажить. Показала бы вам, как это бывает по-настоящему, – язвительно и дерзко похвалялась она. – Да только вы все уж очень трусите.

Было время обеда. Те двое ничуть не трусили. Она начала с того, что встала на цыпочки, обхватила меня бесчувственными руками и принялась целовать (она это делала для них. Помню ее локти, точно железные угольники), и это была одна рисовка (опять же перед ними. А дальше она заходить не собиралась. Разыгрывала чудовищный, извращенный, дурацкий спектакль: воспользовалась мною, как декорацией, а сама рисовалась перед ними – недостойное ее, лишенное чувства, прямо-таки зловредное действо, прокрученное ради такого случая в ускоренном темпе, точно старая кинолента, где все движения нелепо, карикатурно бестолковы, резки, неловки. Каменный, неживой язык тыкался в мой рот, ледяные дрожащие пальцы бешено царапали мне затылок и шею. Она изо всей силы прижалась лицом к моему лицу; на их взгляд, все это, может, и походило на правду. Я ухватил ее за грудь – просто не знал, чего еще от меня ждут), а между тем они оба подступили к ней сзади и с боков, она и оглянуться не успела, а они уже запустили лапы ей под юбку. Вцепились в застежки, крючки, лифчик, пояс. Они напирали на нее, пригибали к полу. Она пыталась подняться.

– Чулок мне порвали.

Лицо у нее стало безумное. Они жестко, безжалостно улыбались, беспрестанно бормотали что-то невнятное, прикидываясь, будто это лишь веселая игра и ничего страшного не происходит. (У них я научился, как в будущем разыгрывать подобные сценки.) То тут, то там приоткрывалось нагое тело, тоненькое бельишко. Я не видел ни щели, ни пучка волос. Я был разочарован (хотя и не желал ничего такого видеть). Мне казалось, он большущий, густой, спутанный. Мне и сейчас так кажется. Здоровенный нахал, который ей не нравился, одной рукой стал расстегивать молнию у себя на брюках, меня передернуло, я отвернулся, зажмурился было, не хотел я на это смотреть. Не хотел я видеть, как выныривает его лоснящийся предмет. Сейчас мне кажется, он был мягкий. Я знал, он длинный: однажды мы рядом мочились в уборной. (Не хотел я, чтобы его увидала она. Во всяком случае, у меня на глазах). Страстью тут и не пахло. К чему мы все это затеяли? Тут не было даже настоящего эротического пыла… Но когда она чуть не вывернулась, он опять крепко ее ухватил.