— Тесновато у нас, да? — спросил, пройдя к столику под иллюминатором и бросившись на стул.

— Ничего. Сойдет. — Слюсарь повесил полотенце, натянул майку. Искоса взглянул на Козырева: — Как же это ты на тральщике? Ведь, кажется, на эсминцы хотел. Это нам, середнячкам, на тральцах плавать, а ты ведь был знаменитый отличник.

— Брось, — поморщился Козырев. — И давай с первого дня уговоримся: что было, то сплыло. Ладно? На службе официальные отношения, ну по уставу. Вне службы — нормальные. Согласен?

Слюсарь руки бросил по швам, вытянулся:

— Есть, товарищ старший лейтенант!

На совещании комсостава Слюсарь помалкивал. Сидя боком к столу, смотрел в иллюминатор и своим отрешенным видом еще пуще рассердил капитана третьего ранга Волкова.

— Вы слушаете, что я говорю, товарищ Слюсарь, или ворон считаете? — сказал он раздраженно.

— Слушаю, товарищ комдив. — Слюсарь живо вскочил.

— Я бы ва́с хотел послушать. Вы так и не сказали — как оцениваете свой поступок?

— Да что ж, плохо оцениваю. Нехороший поступок.

— Нехороший! — хмыкнул Волков. — Что вас, собственно, толкнуло?

Слюсарь пожал плечами.

— Моча в голову ударила, — сказал Козырев.

— Не моча, а спирт, — веско поправил Волков. — На корабле запущена воспитательная работа с офицерами, вот что. Разучились прилично вести себя на берегу. Один учиняет в Доме флота самозваную проверку документов, нарывается на командира ОВРа. Другой нарушает порядок в городе, напарывается на помощника коменданта…

— Разрешите заметить, — поднялся Иноземцев. — Не нарушал я порядка. И был абсолютно трезв.

— Тем хуже, что на трезвую голову. Возмутительно ведете себя.

— Возмутительно, что этот капитан, помкоменданта, выходит на улицы Кронштадта с целью придираться… ловить людей…

— С целью наводить порядок, товарищ Иноземцев!

— Нет, товарищ комдив. Не порядок он наводит, а страх. Чтоб боялись его. А зачем это надо? Мы возвращаемся в Кронштадт с моря после боя — подремонтироваться, запасы пополнить, отдохнуть, — кому ж это надо, чтоб мы в своем городе, в базе своей боялись выйти на улицу?

— Помкоменданта выполняет приказ командира базы — поддерживать в городе твердый порядок, — сказал Волков. — Вы приходите с моря — это не значит, что в базе можно куролесить, задирать береговых чинов.

— Да кто куролесит? Идешь трезвый, в голове одни служебные дела — вдруг налетает этот, и начинается: куда идешь, зачем идешь, как фамилия?..

— Он имеет право. Чтоб не было в Кронштадте праздношатающихся. И нечего, механик, разыгрывать тут благородное негодование.

— Ничего я не разыгрываю. — Иноземцев, наклонив голову, выпятил полные губы трубочкой. — Прямо какая-то непреодолимая страсть у начальства — распекать, щучить, обрывать…

— Нет, товарищ Иноземцев, — сказал Волков, удерживая себя от рыка, застрявшего в горле, — это вы не можете преодолеть своих штатских привычек.

— Мои штатские привычки, товарищ комдив, на минных полях подорвались!

— Тихо, тихо, — почти примирительно сказал Волков. — Что вы смотрите на меня, как тореадор на быка? Никто не умаляет ваших боевых заслуг. И Слюсаря. Всех офицеров «Гюйса». Но никакие заслуги не могут оправдать выходку штурмана.

Он закончил совещание на жесткой ноте. Выдвижение старшего лейтенанта Слюсаря на должность дивизионного штурмана отменяется. За пьянство и нарушение порядка в Доме флота Слюсарь арестовывается на десять суток с содержанием на гауптвахте. Командиру и военкому принять меры к улучшению воспитательной работы…

Потом в каюте Козырева, раскуривая трубку, Волков бросил:

— Механик ваш! Хлебом его не корми — дай поспорить. Что вы его в меридиан никак не введете?

Козырев промолчал, а Балыкин, тоже вошедший в командирскую каюту, провел ладонью по тяжелой своей челюсти — будто качество бритья проверил — и сказал:

— В том, что механик говорил, Олег Борисыч, есть резон. Не надо бы помкоменданту к морякам придираться. А насчет споров… Вообще-то Иноземцев у нас безотказный. Не лезет он в споры, просто характер такой — не терпит, если ущемляют самолюбие.

— Самолюбие! — проворчал Волков. — Не ты ли, Николай Иваныч, называл его красной девицей? Штатские замашки пресекал?

— Было. Но с тех пор, Олег Борисыч, больше года прошло. А год был серьезный.

— Обратилась красна девица в добра молодца, — усмехнулся Козырев. — Извините, товарищ комдив, у нас командирская учеба сейчас начинается. Может, побудете?

— Нет. — Волков выколотил трубку в пепельницу.

Вечером Козырев играл с Иноземцевым в шахматы. Тут вечернюю оперативную сводку стали передавать: ожесточенные бои в районе Сталинграда, бои в районе Моздока… На северо-западной окраине Сталинграда противник бросил в наступление еще одну танковую дивизию, ценой больших потерь потеснил наши части…

Безрадостная сводка. Одно только и было в ней приятное сообщение: «Наш корабль в Балтийском море потопил немецкий транспорт водоизмещением 10 000 тонн».

— Лодки третьего эшелона действуют, — сказал Козырев.

Он знал это от Федора Толоконникова, приходившего на днях на «Гюйс» проведать брата. Федор опять собирался в море. Ему досрочно присвоили звание капитана третьего ранга, и ожидались большие награждения всего экипажа его «щуки». Если по правде, Козырева кольнула зависть, когда он увидел на рукавах Федорова кителя новые нашивки — три средних. Первым из всего их выпуска Федор Толоконников получил производство в старшие командиры.

Виду Козырев, конечно, не подал, поздравляя Федора, но в душе позавидовал. В училище он готовил себя к службе на надводных кораблях, мечтал об эсминцах, а теперь вот пожалел, что не пошел в подводники. Огромную мощь торпедного оружия ощутить бы в своих руках! Ах, ты ж, господи, в Данцигскую бухту, к немецким берегам, чуть ли не к проливам уходят лодки второго и третьего эшелонов!

Положим (трезво осадил он себя), никто бы не назначил меня после окончания училища — с подмоченной-то анкетой! — на подплав. Куда там… Не угодно ли на тральщики, товарищ лейтенант За-Кормой-Не-Чисто? Но теперь-то, когда неприятности позади… теперь можно бы проситься на подплав… Фантазия, фантазия! Командира надводного корабля не отпустят в разгар войны переучиваться на подводника. Нечего тешить себя несбыточной мечтой…

После сводки пошла классическая музыка. Теперь стали по радио больше классики передавать. Стук метронома, заполняющий пустые часы, и классика. И тревожные сводки…

«Средь шумного бала, случайно», — начал чей-то (не Козловского ли?) мягкий тенор — и тут же этот голос оторвал капитан-лейтенанта Козырева от земли, а вернее, от металлической корабельной палубы и унес в горние выси, в туманные сферы, где, строго говоря, нечего было ему делать.

…В тревоге мирской суеты,

Тебя я увидел, но тайна

Твои покрывала черты…

Поистине твои черты покрывает тайна, непостижимая для меня (думал Козырев). Ты моя загадка, мое мучение… не хочу больше вспоминать о тебе, сгинь!

— Тут битая ничья, — сказал Козырев, поднимаясь из-за стола.

Он вышел из кают-компании и