— Нет, Брут, нет! — смертельно побледнев, простонал он. — Я не могу...

Марк не стал настаивать. Он посмотрел в сторону Стратона. Грек только в ужасе затряс головой.

— Ну что ж, — снова улыбнулся Марк. — Раз никто из вас не хочет, придется просить помощи у раба...

Погибнуть от руки раба! Может ли для свободного человека быть смерть позорнее?

Марк на шаг-другой отступил в сторону, обнажил меч и проверил, достаточно ли остро наточен клинок.

Нет, он, конечно, не позволит рабу убить себя. Если его смерть окажется мучительной, что ж, тем хуже для него. В правую руку, по неосторожности раненную Кассием в день Мартовских ид, прежняя сила так и не вернулась.

В этот миг к нему приблизился Стратон. Твердо взглянул другу в глаза и проговорил:

— Дай.

Принял из его рук тяжелый клинок и выставил его вперед. Не медля ни секунды, Марк бросился на обнаженный меч.

Стратон успел подхватить падающее тело. Меч наискось рассек грудь Брута. Стратон с силой выдернул оружие из раны. На белой ткани туники быстро расплылось огромное кровавое пятно. Марк приоткрыл глаза. Превозмогая боль, судорожно вздохнул. Посмотрел на плачущего Волумния. Перевел взор на Стратона, с неуклюжей лаской гладившего ему лоб. Он хотел сказать им, что любит их и все будет хорошо, но слова не шли из наполнившегося кровью горла. Тогда он снова улыбнулся им.

Равнину под Филиппами осветили первые солнечные лучи. Их отблеск упал на прибрежное ущелье, выхватив из предутренних сумерек лицо Марка.

Словно вспомнив о чем-то, он попытался ухватить полу плаща и накрыть ею лицо, но сумел лишь слабо шевельнуть рукой. Это сделал за него Волумний, приняв последний вздох умирающего.

Наступало 24 октября 42 года. Марк Юний Брут ушел из жизни.

Весь вечер и всю ночь Антоний разыскивал Брута. Странное дело, он ловил себя на мысли, что не очень-то хочет его найти. Долгое время ему казалось, что его ненависть к Бруту не знает границ. Теперь он с удивлением осознавал, что она куда-то уходит, уступая место чему-то другому. Уважению? Искренней симпатии?

Антония эта перемена в себе самом нисколько не обрадовала. Что толку было теперь восхищаться доблестью поверженного противника? В прошлом Брут не раз и не два предлагал ему дружбу. Антоний знал, если бы не Брут, он не пережил бы Мартовских ид, и мысль об этом заставляла его вновь испытать странное, двойственное чувство — благодарность, смешанную с раздражением. После заговора Брут делал ему навстречу немало шагов, призывая к союзу во имя Рима. Он отказался, не пожалев при этом усилий, чтобы уничтожить человека, предлагавшего этот союз.

И теперь мучился вопросом, не ошибся ли.

Впрочем, поздно мучиться. Игра начата, и она должна быть доведена до конца. Непременно здесь, под Филиппами, и желательно немедленно. Это значит, Брут должен умереть. Почему же Антония преследовало это ощущение горечи?

Побежденный противник навязал ему не самую лучшую роль. Он вовсе не был злобным человеком и, думая о том, что Брута все-таки придется убить, с содроганием представлял себе, как в последний раз посмотрит в его всегда спокойные глаза.

Когда поздним вечером к нему доставили пленника, который на поверку оказался вовсе не тимператором республиканцев, он неожиданно для себя испытал облегчение. Почему-то ему было неприятно узнать, что гордый Брут живым сдался в плен. Выйдя из палатки, он увидел перед собой какого-то незнакомого юношу с бледным лицом и горделиво горящим взором.

— Марк Брут не схвачен, Антоний! — вызывающе проговорил он. — И ни одному врагу не под силу схватить его! Боги не допустят, чтобы Фортуна взяла верх над Доблестью! Он никогда не расстанется со своим достоинством! Я нарочно сдался твоим людям, чтобы обмануть их, и готов заплатить за это своей жизнью. Можешь предать меня самой мучительной смерти.

Вот это преданность, с завистью подумал Антоний. И, обернувшись к доставившим молодого человека воинам, сказал:

— Думаю, друзья мои, вы глубоко огорчены, что попались на обман этого хитреца. Наверное, вы чувствуете себя оскорбленными. Но знайте: добыча, которую вы доставили, дороже той, за какой вы гонялись. Вы охотились за врагом, а поймали друга! Да слышат меня боги! Не знаю, что я сделал бы с Брутом, если бы вы привели его ко мне, но такого героя, какого я вижу сейчас перед собой, я предпочту видеть в числе друзей, а не врагов!

И он взял Луцилия под свою защиту[186].

Но поиски продолжались. Уже утром один из дозоров наткнулся в заброшенном ущелье на тело Брута. Покорные его последней воле, Волумний и Стратон покинули его[187]. Лишь раб остался стеречь покой своего мертвого хозяина.

Тело доставили в лагерь победителей. Антоний долго смотрел на это безмятежное лицо, на котором, казалось, застыла тень непонятной улыбки.

— В память о брате я должен бы тебя ненавидеть, — тихо произнес он. — Но я знаю, что ты не хотел его смерти, и не нахожу в своем сердце ненависти к тебе.

Затем, обратив внимание на то, что тело Брута завернуто в простой солдатский плащ — накануне Луцилий позаимствовал у него пурпурный плащ императора, — Марк Антоний медленно развязал пояс собственного одеяния. Это был богатый наряд, надетый ради праздника победы. Может быть, Антоний вспомнил, что именно так поступил великий Александр, склонившись над телом побежденного царя царей? Но жест Антония значил неизмеримо больше. Пурпурные плащи в римской армии имели право носить только главнокомандующие. Отдавая свой парадный убор погибшему противнику, которого при жизни объявили вне закона, Антоний возвращал ему все гражданские права и признавал за ним его высокий ранг. Тем самым он соглашался, что Брут действительно погиб во славу Рима.

Антоний отдал приказ, чтобы Брута погребли со всеми полагающимися почестями, а прах его переправили в Рим, чтобы вручить Сервилии.

Итак, Антоний сделал для мертвого все, что мог. Теперь ему следовало заняться живыми.

После поражения в битве и самоубийства Брута ненависть триумвира к республиканцам рассеялась сама собой. Долгое время не позволявший себе даже задуматься о милосердии, теперь Антоний проявил терпимость и широту души. Кроме Квинта Гортензия, отомстить которому требовал фамильный долг, он не собирался казнить никого. В горячке сражения он действительно велел своим воинам не щадить врага, но, остыв, сменил гнев на милость.

Другое дело Октавий.

По своей привычке исчезать с поля боя, Гай Октавиан Юлий Цезарь недолго принимал участие в схватке. Как только сделалось действительно горячо — этот момент настал, когда республиканцы перешли к отчаянной обороне, — с Октавием приключился очередной приступ болезни, подтвержденный его личным лекарем и преданным Агриппой. Он поспешно удалился в спокойное место и вернулся, когда всякая опасность миновала.