– Даша, – не сразу ответил он, – прекрати. Прошу тебя, возьми себя в руки. Ну выпей, в конце концов! Есть что-нибудь из спиртного? Куда я приеду, Даша? Я почти у дома. Мне надо выспаться, я завтра улетаю. У меня были сложные дни, я похоронил отца, ты в курсе. Да и потом… Где ты и где я? И где наша общая жизнь? Что у нас общего?

– Лагутин! – Он услышал удивление и возмущение в ее голосе. – Да как ты можешь? Что значит – «что у нас общего»? А наша молодость? А дочь, наконец? Что ты такое несешь? Тебе что, совсем на меня наплевать? Мы же с тобой не чужие!

– Это ты несешь, Даша, – устало откликнулся Лагутин. – И это тебе на меня наплевать. Впрочем, тебе на всех наплевать, тоже мне, новость! А про нашу общую дочь… Так ты и здесь меня обманула. И снова удивляться нечему. Все как всегда.

– У тебя были сложные дни, – закричала она, – а у меня!.. – Она осеклась. – А у меня был очень сложный год, Лагутин! Я чуть не сдохла! Ты же вообще ничего не знаешь, вообще ничего! А у меня, Лагутин, огромная драма! – Она зарыдала.

Драма? Только драм бывшей жены ему не хватает! Что там у нее? А может быть, вправду? Ну, например, со здоровьем? Кажется, она похудела и бледная очень. Может, действительно беда?

– Хорошо, – коротко бросил он, – я сейчас приеду. То есть не сейчас, а как доберусь, дороги кошмарные, гололед.

Даша всхлипнула и жалобным голосом пропищала:

– Лагутин, захвати что-нибудь, ну коньяк, например! Ты прав, мне надо выпить.

Он ничего не ответил и нажал на отбой.

– Шеф, обратно!

Шофер обернулся на него и покачал головой:

– Да ты шутник, мужик! Я вот думаю, как тебя поскорее скинуть и до дома добраться!

– Надо, командир! Обстоятельства, понимаешь? Заплачу, сколько скажешь. Пожалуйста.

Водила крякнул и, качнув головой, резко крутанул баранку. Машина закружилась, как фигуристка на льду. Но, по счастью, вырулили. По дороге заскочили в круглосуточный гастроном, и Лагутин купил бутылку конька, кусок сыра и большой лимон. Принести Даше торт или коробку конфет ему показалось нелепым.

Она открыла дверь – бледная, зареванная, растрепанная и какая-то родная.

Лагутин ужаснулся – бред, бред. Бред! Они давно чужие, сто лет. После была целая жизнь и новые встречи. Да, он любил ее. Очень любил, больше жизни, но она его предала, бросила его. Как он это пережил? Да чуть не сдох! Если бы не работа и не Городок… Они его и спасли.

Нет, Лагутин Дашу не простил. В душе все те же обида и боль – сейчас он это понял. Нет, конечно же, не такие, как раньше. И все-таки он не простил.

Так, возьми себя в руки, Лагутин! Ты же мужик, в конце концов. И тебе все про нее известно, ты знаешь ее до молекул, знаешь цену ее слезам, словам, клятвам. Ты знаешь все – у тебя отличная память. Да, ты ничего не забыл.

Но почему так бухает сердце?

Он шагнул в квартиру и протянул Даше пакет с покупками.

– Молодец, – улыбнулась она, и он почувствовал, как от нее пахнет спиртным. Они прошли на кухню, и он увидел початую бутылку кофейного ликера и стакан.

– Вот, – усмехнулась Даша, – какая же гадость! Но больше ничего не было. – И она жалко улыбнулась.

Лагутин молчал. Сели напротив друг друга. Даша поставила мутноватые рюмки, и он откупорил бутылку коньяка. Она порезала сыр – крупными, неровными, неряшливыми ломтями – его бывшая жена была еще той хозяйкой.

Выпили. Даша всхлипнула:

– Сердишься?

– Да какая разница, сержусь или нет… Уверен, тебя это мало волнует.

Даша скривилась и всхлипнула:

– Лагутин! Я развожусь, кончилась моя семейная жизнь, понимаешь? Все, кранты. Ил финал, как говорят испанцы.

– А что так? – спокойно спросил он. – Не срослось? Вы вроде столько лет прожили. Чего вдруг?

– Чего, – передразнила его она. – Да все банально донельзя – баба у него молодая, вот и все. Как у всех вас: надоела, состарилась – вон!

– У всех? – усмехнулся он. – Думаю, ты ошибаешься.

– Да какая разница, – возмутилась Даша, – у всех или через одного? Лично меня волнует моя жизнь, как ты понимаешь, а на всех мне наплевать!

«Тебе всегда было на всех наплевать, – подумал Лагутин. – На всех, кроме себя».

– Ну и что дальше? – вздохнув, поинтересовался он. – Какие планы на жизнь?

Дежурный вопрос предполагал дежурный ответ: «Ничего, как-нибудь переживу. Страдать из-за вас, мужиков – чести много! Сопли утру и – вперед! К новым достижениям и горизонтам». Это было бы вполне в Дашином стиле – такой вот бодренький и веселый ответ. Но она расплакалась.

– Да ничего! Мне сорок два, Лагутин! Денег – ноль, квартиры своей нет, профессии – тоже. С дочерью отношения кошмарные. Кредитка пустая. Вот я и решила вернуться в Москву. А что мне делать, Лагутин? Что мне еще остается?

– Ну подожди, – разгорячился он, – подожди! Мне кажется, ты сильно преувеличиваешь! Вы столько лет прожили – и у тебя ничего нет? У вас же там, в Европе, закон на стороне жены, женщины. Тем более – женщины с детьми! Ну не может же он выставить тебя на улицу? А алименты? Он же обязан! Сколько вашему мальчику?

Она глотнула коньяк и безнадежно махнула рукой.

– Да нет, все не так. Я ничего не знала про его финансы. Работу он потерял, с работы его уволили, квартира под банком, в кредит. Выплачивать еще черт-те сколько. А денег нет. Баба эта, в смысле его новая, не из бедных. Я думаю, он с ней и спелся, чтобы поправить свое бедственное положение. У ее родителей три обувных магазина – пропасть зятьку не дадут, не сомневайся.

– Да я о нем, что ли? Я о тебе и о Насте!

– А Настя твоя… – Даша снова зло усмехнулась. – Настя твоя его обожает – я останусь с папой, и точка. Ты представляешь? Вот такая выросла стерва наша с тобой общая дочь.

У него чуть не вырвалось: «Ну я тут вообще ни при чем». Вовремя остановился.

Она налила себе еще и, поморщившись, выпила. Лагутин видел, что она уже здорово набралась – лицо раскраснелось, пошло пятнами, руки дрожали, и она то и дело отбрасывала назад густую и длинную челку.

«А она постарела, – подумал он, – вот сейчас я это увидел: морщинки под глазами, складка у губ, седина в волосах». И все же его не покидало странное, пугающее его самого острое чувство жалости к ней. Не только жалости, но и обиды за нее. А его застарелые и заскорузлые обиды вроде как отошли. Ему хотелось утешить ее, погладить по голове, как свою маленькую дочь. Сказать ей утешительные и банальные слова: «Да брось ты, Дашка! Ты еще так молода и так хороша! А фигура? И это после двоих-то детей! Не плачь, все у тебя еще сложится! Ты же умная, сама понимаешь!»

Но он молчал.

Она закурила.

– Сволочь, да, этот Хосе? Боже, какой же он оказался сволочью! А я его любила. Столько лет безупречной и верной службы – и так со мной обойтись! Оставить меня без копейки! А ведь знает, гад, что деваться мне некуда. Нет, конечно, алименты ему присудят, а как же! Только что с него, с безработного, взять? Вот именно – ничего. Он говорит, пойдешь к адвокату – заберу у тебя сына! Грозится еще, как тебе, а? Нет, ты представляешь? А эта стерва, – она зло глянула на Лагутина, – сама говорит: я с папой останусь – с папой и с этой Кармен! Ну как тебе? Все она понимает: у этой испанской козы дом на море, в Марбелье, прислуга. И деньги, конечно! Они с ней подружки – смешно? Нет, не очень. Короче, выбросили меня за борт, Леша. Как ненужный мешок со старым хламом. И никому я не нужна – даже дочери и сыну. – И она бурно, в голос, разрыдалась.