В дремотной тишине склонилось золото над страницей.

Из салона донесся долгий, медленно замирающий звук. То был камертон настройщика, который он забыл, который он задел. Снова звук. Который он сейчас взял, который сейчас вибрировал. Слышите? Он вибрировал, все чище и чище, мягче и мягче, двумя своими жужжащими ветвями. Еще медленней замирающий звук.

Пэт уплатил за бутылку с тугою пробкою для клиента – и вот поверх подноса, бокала, тугопробкой бутылки, лысый и тугоухий, вот он вступил, тихонько, вместе с мисс Дус:

– Уж меркнут звезды[1066]…

Безгласно из глубины пела песнь, выпевая:

– …утро брезжит .

Стайка крылатых нот, из-под чутких выпорхнув пальцев, прощебетала звонкий ответ. Хрустальные радостные ноты, сливаясь в гармонические аккорды, призывали голос, который воспел бы томление росистого утра, юности, прощанья с любовью, воспел бы утро жизни и утро любви.

– И жемчуг рос…

Губы Ленехана над стойкой вывели тихий зовущий свист.

– Но взгляните же, – сказал он, – о, роза Кастилии.

Звякнув, коляска замерла у обочины.

Поднявшись, свою книгу она закрыла, роза Кастилии. Страдающая и одинокая, в задумчивости она поднялась.

– Она сама пала или ее подтолкнули? – спросил он.

Свысока она бросила:

– Кто ни о чем не спрашивает, тому не солгут[1067].

Как леди, настоящая леди.

Буяна Бойлана модные рыжие штиблеты ступали, поскрипывая, по полу бара.

Да, золото взблизи, бронза поодаль. Ленехан услышал, узнал, приветствовал:

– Грядет герой-покоритель[1068].

Между коляской и окном, крадучись, пробирался Блум, непокоренный герой.

Заметить может. Сидел на этом сиденье: теплое. Черный кот, крадучись, пробирался, правя на портфель Ричи Гулдинга, приветно поднятый в воздухе.

– И мы с тобой…

– Я знал, что ты тут, – сказал Буян Бойлан.

В честь блондинки мисс Кеннеди он коснулся полей набекрень скошенного канотье. Она подарила ему улыбку. Однако сестрица бронза улыбкою ее превзошла, пригладив и оправив ради него свои еще более роскошные волосы, и бюст, и розу.

Бойлан заказал зелья.

– Чего твоя душа жаждет? Горького пива? Стаканчик горького, пожалуйста, и терновый джин – для меня. Еще нет телеграммы?

Нет еще. В четыре она. Все говорят четыре.

Красные уши и кадык Каули в дверях полицейского управлении. Избежать. А Гулдинг – это удача. Чего ему надо в Ормонде? Коляска ждет. Надо ждать.

Привет. Куда направляетесь? Перекусить? И я как раз тоже. Сюда вот.

Как, в Ормонд? Лучшее, что есть в Дублине. В самом деле? В ресторан. И там – тихо. Смотри, а тебя чтоб не видели. Что же, пожалуй, и я с вами.

Вперед. Ричи шел первым. Блум следовал за портфелем. Трапеза, достойная принца.

Мисс Дус потянулась достать графин, атласная ручка вытянута изо всех сил, блузка на груди вот-вот лопнет, так высоко.

– О! О! – крякал Ленехан при каждом ее новом усилии. – О!

Однако успешно она овладела добычей и с торжеством ее опустила вниз.

– Отчего вы не подрастете, мисс? – спросил Буян Бойлан.

Бронзоволосая, наливая из графина тягучий сладкий напиток для его уст, глядя на тягучую струйку (цветок у него в петлице, от кого это, интересно?), сладким голосом протянула:

– Мал золотник, да дорог.

О себе то есть. Налила аккуратно сладкотягучего терна.

– Ваше здоровье, – сказал Буян.

Он бросил на стойку крупную монету. Монета звякнула.

– Постойте-постойте, – сказал Ленехан, – я тоже…

– За ваше, – присоединился он, поднимая вспененный эль.

– Корона выиграет, это как пить дать, – заверил он.

– Я тоже малость рискнул, – сказал Бойлан и, подмигнув, выпил. – Не за себя, правда. Одному другу взбрело.

Ленехан потягивал пиво и ухмылялся, то на пиво поглядывая, то на губки мисс Дус, полуоткрытые, тихонько мурлыкающие песнь морей, которую прежде они выводили звонко. Адолорес. Восточные моря.

Часы зашипели. Мисс Кеннеди прошла мимо них (но от кого же этот цветок), унося поднос с чашками. Кукушка закуковала.

Мисс Дус взяла монету со стойки, резко крутнула ручку кассы. Касса дзинькнула. Кукушка прокуковала. Прекрасная египтянка, соблазнительно изгибаясь, позвякивая монетами в ящике, напевая, отсчитывала сдачу. С надеждой смотри на закат[1069]. Пробили. Для меня.

– Это сколько пробило? – спросил Буян Бойлан. – Четыре?

Часа.

Ленехан, маленькими глазками пожирая ее, напевающую, и напевающий бюст, потянул Бойлана за рукав.

– Давайте-ка послушаем бой часов, – предложил он.

Фирменный портфель Гулдинга, Коллиса и Уорда вел за собой заблумшую душу, Блума, между бездушных столиков. Неуверенный, с возбужденной уверенностью, под выжидательным взглядом лысого Пэта, выбрал он столик поближе к двери. Будь поближе. В четыре. Он что, забыл? Или тут хитрость?

Не прийти, раздразнить аппетит. Я бы не смог так. Но выжди, выжди. Пэт, наблюдая, выжидал.

Искрящаяся бронзы лазурь окинула небесно-голубые глаза и галстук Голубойлана.

– Ну, давайте, – настаивал Ленехан. – Как раз нет никого. А он ни разу не слышал.

– …уже и солнце высоко[1070].

Высокий и чистый звук поднимался ввысь.

Бронза– Дус, посекретничав с розой, ставши чуть розовой, пытливый кинула взгляд на цветок, на глаза Буяна.

– Просим, просим.

Он упрашивал ее сквозь повторявшиеся признания:

– С тобой расстаться не могу…

– Как-нибудь потом, – пообещала скромница Дус.