уж заплатил

Свой долг отчизне: в гвардии служил

Еще при матушке Екатерине,

При Павле, он с Суворовым ходил

Противу галлов. Мой сосед любил

Поговорить – и говорил прекрасно —

О прошлом веке, жарко, даже страстно!

Ко мне в деревню, по воскресным дням,

Он приезжал; не скучно было нам!..

Рассказ пошел, каждое слово на своем месте, иголочки не просунешь, подшивать и подштопывать нечего, просто хочется читать – или слушать – дальше и дальше.

И эту же разговорную интонацию, естественное сочетание вдоха и выдоха, Языков обретает и в работе над всем великим – да, не побоюсь этого слова! – поэтическим циклом, создаваемым в Ницце. Вроде, все то же самое, что в его более ранних элегиях и посланиях, и напор, и энергия, и запальчивое словообразование, создание собственных неологизмов, что потом возьмут у Языкова и футуристы, Хлебников с Маяковским, и, как ни странно, акмеисты – в огромной мере. То, да не то. Раньше все было несколько по отдельности. Где веселье и молодой задор – там веселье и молодой задор, где тоска или любовные страдания – там тоска, редко-редко они соединялись. Здесь же – как в жизни, где все переплетено; можно было бы сказать, что многоузорчатая ткань соткана, но в этом образе проступает оттенок видимой рукотворности, искусственности, той мастеровитости, которой следует восхищаться как творением определенных рук, а не самой природы – у Языкова же нам не до восхищения, мы с головой погружаемся в саму природу, в мир мыслей и чувств, на тончайшей грани между рукотворным и нерукотворным запечатленных. Даже когда речь идет о литературном произведении, как в «Ундине». Настолько цельная эта вещь, что и ее стоит привести целиком, избавляя читателя от необходимости сделать всего-то, может, один-два шага до книжных полок:

Когда невесело осенний день взойдёт

И хмурится; когда и дождик ливмя льёт,

И снег летит, как пух, и окна залепляет;

Когда камин уже гудит и озаряет

Янтарным пламенем смиренный твой приют,

И у тебя тепло; а твой любимый труд, —

От скуки и тоски заступник твой надежной,

А тихая мечта, милее девы нежной,

Привыкшая тебя ласкать и утешать,

Уединения краса и благодать,

Чуждаются тебя; бездейственно и сонно

Идёт за часом час, и ты неугомонно

Кручинишься: тогда будь дома и один,

Стола не уставляй богатством рейнских вин,

И жжёнки из вина, из сахару да рому

Ты не вари: с неё бывает много грому;

И не зови твоих товарищей-друзей

Пображничать с тобой до утренних лучей:

Друзья, они придут и шумно запируют,

Состукнут чаши в лад, тебя наименуют,

И песню запоют во славу лучших лет;

Развеселишься ты, а может быть и нет:

Случалося, что хмель усиливал кручину!

Их не зови; читай Жуковского «Ундину»:

Она тебя займёт и освежит; ты в ней

Отраду верную найдёшь себе скорей.

Ты будешь полон сил и тишины высокой,

Каких не даст тебе ни твой разгул широкой,

Ни песня юности, ни чаш заздравный звон,

И был твой грустный день, как быстролётный сон!

Не менее пленителен и «Иоганнисберг», который Языков ласково и по-домашнему, по-родственному именует «Ивановой горой», дословно переводя название, и где в совсем ином ключе, умудренном, спокойном и высоком, дана хмельная тема:

…Одна из этих гор, она по Рейну справа,

Вдали от берегов, но с волн его видна,

Иванова гора, достойно почтена

Всех выше славою: на ней растет и зреет

Вино первейшее; пред тем вином бледнеет

Краса всех прочих вин, как звезды пред луной.

О! дивное вино! Струею золотой

Оно бежит в стакан не пенно, не игриво,

Но важно, весело, величественно, живо…

…Там, там у рейнских вод, под липою зеленой

Такая благодать, что внук его ученый

Желал бы на свои студентские пиры,

Хоть изредка, вина с Ивановой горы.

И после этого – от частного к общему – рождается песнь всему Рейну в целом. Великая и вдохновенная песнь! В ней целый оркестр звучит, от колоколов до колокольчиков, от органа до скрипок пикколо; и звук, и мысль, всё захватывает и действительно будто по полноводным течениям всех разом великих рек несет:

Я видел, как бегут твои зелены волны:

Они, при вешнем свете дня,

Играя и шумя, летучим блеском полны,

Качали ласково меня;

Я видел яркие, роскошные картины:

Твои изгибы, твой простор,

Твои веселые каштаны и раины,

И виноград по склонам гор,

И горы, и на них высокие могилы

Твоих былых богатырей,

Могилы рыцарства, и доблести, и силы

Давно, давно минувших дней!

Я волжанин: тебе приветы Волги нашей

Принес я. Слышал ты об ней?

Велик, прекрасен ты! Но Волга больше, краше,

Великолепнее, пышней,

И глубже, быстрая, и шире, голубая!

Не так, не так она бурлит,

Когда поднимется погодка верховая

И белый вал заговорит!

А какова она, шумящих волн громада,

Весной, как с выси берегов

Через ее разлив не перекинешь взгляда,

Чрез море вод и островов!

По царству и река!.. Тебе привет заздравный

Ее, властительницы вод,

Обширных русских вод,

простершей ход свой славный,

Всегда торжественный свой ход,

Между холмов, и гор, и долов многоплодных

До темных Каспия зыбей!

Приветы и ее притоков благородных,

Ее подручниц и князей:

Тверцы, которая безбурными струями

Лелеет тысячи судов,

Идущих пестрыми, красивыми толпами

Под звучным пением пловцов;

Тебе привет Оки поемистой, дубравной,

В раздолье муромских песков

Текущей царственно, блистательно и плавно,

В виду почтенных берегов, —

И храмы древние с лучистыми главами

Глядятся в ясны глубины,

И тихий благовест несется над водами,

Заветный голос старины! —

Суры, красавицы задумчиво бродящей,

То в густоту своих лесов

Скрывающей себя, то на полях блестящей

Под опахалом парусов;

Свияги пажитной, игривой и бессонной,

Среди хозяйственных забот,

Любящей стук колес, и плеск неугомонной,