Он бросил взгляд на дверь, решив, что нужно убраться, прежде чем разговор продолжиться; но ему действительно очень нужно было это место в комитете.

— Думаю, что время уже упущено, — сказал Каренин своим обычным, человеческим голосом. — А, замечательно! Прибыл гость. Левитский!

В комнату вновь вошел Солдатик, удерживая за дрожащий локоть маленького, полного человека с кипой рыжих кудрявых волос, покрытых смятой шляпой в английском стиле.

— Я… я…

— Человек, поклонись Царю.

Степан Аркадьич был снова поражен. Он никогда не слыхал за всю свою жизнь, чтобы кто-то использовал древнее, почтительное «Царь», и он также знал, что ни его отец, ни его дед не произносили его: этого не было с того момента, как начался Век Грозниума, и к власти пришло Министерство Робототехники и Государственного Управления.

Каренин принял непривычный титул как должное, сделав повелительное движение рукой, когда Левицкий поклонился ему.

— Алексей? — решился Облонский.

— Я думал, что дело это кончено. И считаю его оконченным, — ответил Алексей Александрович спокойно, но дверь в комнату с шумом распахнулась и тут же захлопнулась без чьей-либо помощи, а витраж в окне неожиданно взорвался, разлетевшись на тысячи мелких осколков.

— Но, ради бога, не горячись, — сказал Степан Аркадьич, дотрагиваясь до коленки зятя, но тут же одернул руку обратно, испугавшись металлического холода тела другого человека; но осталось ли в нем что-либо человеческое?

— Господин? Господин? — начал испуганный Левитский, но Солдатик быстро успокоил его ударом сапога в живот.

Алексей Александрович встал с кресла и поднял сияющий палец, словно бы рассматривая его в солнечном свете.

Облонский нервно сглотнул.

— Жизнь Анны Аркадьевны не может интересовать меня, — сказал вдруг Алексей Александрович, поднимая брови.

— Открой глаза! — гаркнул Солдатик на Левитского.

— Нет… пожалуйста…

— Открой!

— Теперь меня интересует только жизнь народа, — продолжил Каренин, пересекая комнату и приближаясь к Левитскому, в то время как Солдатик схватил его за подбородок, чтобы зафиксировать. — Моя цель — защитить народ. Вот мое видение проблемы.

Он поднял свой палец с красным кончиком к глазам журналиста, и Степан Аркадьич выбежал из комнаты.

Для того чтобы предпринять что-нибудь в семейной жизни, необходимы или совершенный раздор между супругами, или любовное согласие. Когда же отношения супругов неопределенны и нет ни того, ни другого, никакое дело не может быть предпринято.

Многие семьи годами остаются на старых местах, постылых обоим супругам, только потому, что нет ни полного раздора, ни согласия.

И Вронскому и Анне московская жизнь в жару и пыли была невыносима, когда весеннее солнышко сменилось ослепительным блеском лета — особенного для них этого лета с городскими улицами, заполненными пришельцами, которые осмелели настолько, что стали врываться в дома в поисках жертв.

В последнее время между Анной и Вронским не было согласия, и потому они продолжали жить в Москве в состоянии неопределенности, ожидая каждый день решения — будет ли им даровано прощение и разрешение на брак, или им откажут и подвергнут наказанию.

Ни тот, ни другой не высказывали причины своего раздражения, но они считали друг друга неправыми и при каждом предлоге старались доказать это друг другу.

Именно в это время для Анны вдруг стало очевидно, что Вронский переключил свое внимание на других женщин. Для нее весь он, со всеми его привычками, мыслями, желаниями, со всем его душевным и физическим складом, был одно — любовь к женщинам, и эта любовь, которая, по ее чувству, должна была быть вся сосредоточена на ней одной, любовь эта уменьшилась; следовательно, по ее рассуждению, он должен был часть любви перенести на других или на другую женщину, — и она ревновала. Она ревновала его не к какой-нибудь женщине, а к уменьшению его любви. Не имея еще предмета для ревности, она отыскивала его. По малейшему намеку она переносила свою ревность с одного предмета на другой. То она ревновала его к тем грубым женщинам, с которыми благодаря своим холостым связям он так легко мог войти в сношения; то она ревновала его к светским женщинам, с которыми он мог встретиться; то она ревновала его к воображаемой девушке, на которой он хотел, разорвав с ней связь, жениться.

И, ревнуя его, Анна негодовала на него и отыскивала во всем поводы к негодованию. Во всем, что было тяжелого в ее положении, она обвиняла его.

Мучительное состояние ожидания, которое она между небом и землей прожила в Москве, медленность и нерешительность Алексея Александровича, утрату Андроида Карениной — она все приписывала ему. Если б он любил, он понимал бы всю тяжесть ее положения и вывел бы ее из него. В том, что она жила в Москве, а не в деревне, он же был виноват. Он не мог жить, зарывшись в деревне, как она того хотела. Ему необходимо было общество, и он поставил ее в это ужасное положение, тяжесть которого он не хотел понимать. И опять он же был виноват в том, что она навеки разлучена с сыном и роботом-компаньоном, по которому с каждым днем тосковала все больше и больше. Она просыпалась от ночных кошмаров, в которых Андроид Каренина грустно пела для нее печальные песни о любви и предательстве. Прогуливаясь по комнате с холодным потом, сбегавшим по ее спине, Анна убеждала себя, что у робота не было Речесинтезатора, и потому он не мог петь, и даже больше — у него не было сердца, чтобы любить и быть любимым.

Но и те редкие минуты нежности, которые наступали между ними, не успокаивали ее: в нежности его теперь она видела оттенок спокойствия, уверенности, которых не было прежде и которые раздражали ее.

Были уже сумерки. Анна одна, ожидая его возвращения с холостого обеда, на который он поехал, ходила взад и вперед по его кабинету (комната, где менее был слышен шум мостовой) и во всех подробностях передумывала выражения вчерашней ссоры.

Все началось с того, что Вронский решил взять в дом в качестве слуги бестолкового холостого мужика по имени Петр. Казалось, Анна осталась последней в обществе, кто по-прежнему презирал саму мысль о том, чтобы привлекать людей для выполнения работы бытовых роботов II класса: подавать еду и напитки, убирать и стирать, открывать дверь и объявлять имена прибывших гостей. Для Анны было что-то ужасное в идее прислуживания людей людям, словно бы они были роботами. Вронский же находил это нововведение очаровательным и придерживался мнения, что это чрезвычайно приятно иметь в доме существо из плоти и крови, которое надрезало бы сигары и стригло усы хозяину, обеспечивая тем самым petite-liberte, о которой говорил Облонский в кабинете Каренина.

— Что ж, хорошо, но если твои маленькие свободы достигаются только угнетением другого человека, то что же это будет за свобода? — спросила Анна угрюмо, когда Петр шаркающей походкой вышел из комнаты, унося пустой поднос для напитков.