– Где вы прячетесь? – кричит. – Поезд уходит! – Хватает ее чемодан и ковыляет по направлению к перрону.

Мы трусцой за ним, хотя и не понимаем, куда торопимся, потому что до поезда еще долго. Он на ходу объясняет:

– В почтово-багажном поедем.

Я про билеты талдычу.

– Все правильно, – успокаивает, – билеты вам для авансового отчета пригодятся, а поедем в почтово-багажном, в отдельном купе, как белые люди.

По блату – за двойную плату.

Только сели – и сразу тронулись, будто специально нас поджидали. Купе отдельное, чистенькое. Расположились. Голубки мои сразу ворковать. Я человек понятливый – люди утром расстанутся и, может, никогда не встретятся, – вышел из купе якобы покурить. Пейзаж за окном вроде бы и приличный, но глазам не до него, закрываются бедные мои глазоньки, ждут не дождутся, когда избавят их от природных красот. А в купе словно забыли про меня. Я уже и в соседние двери подергался, надеясь приткнуться на свободное место – все заперты, и к проводнику постучался – не ответил. Пришлось на откиднушке плацкартствовать.

Юра собрался перекурить только через два часа. Увидел меня, вытаращился, словно привидение встретил, и удивленно так спрашивает:

– А чего ты здесь делаешь?

– Дремлю, – говорю.

– А почему не в купе? – Наивненьким притворяется, потом руки к сердцу прижал. – Да что ты о нас подумал! Как ты мог! Как тебе не стыдно! Да я, да она…

Ну чем на такую наивность отвечать? Ладно, замяли. Заполз на свою верхнюю полку. Пока ноги вытягивал, уснул.

С боку на бок перевернуться не успел, а уже будят. Мне показалось, что и не спал вовсе. Глянул в окно, а там серенький, чуть живой рассвет. Какого дьявола, кричу, нашли время для шуток! Никак не врублюсь, что уже приехали, по моим соображениям, должны были прибыть чуть ли не к полудню. Самая короткая дорога у спящего. Я и билеты с таким расчетом брал. Но блат спутал все расписания и расчеты. Везли нас без остановок и на повышенной скорости, как самый ценный груз. Или как скоропортящийся, от которого спешат побыстрее отделаться. Домчали по холодку и выбросили на перрон прозябать остатки ночи в вертикальном положении, потому что лежачие места в зале ожидания нас не ждали. Можно было подстелить газетку и устроиться на полу, но кандидату наук такое не предложишь. И оставлять ее в одиночестве как-то не по-мужски. Пришлось развлекать байками до открытия магазинов.

А Юра в это время спал себе под стук колес и с каждым новым сном приближался к гостеприимному Черемхову.

На самолете летел уже без блата и четко по расписанию.

Но битому неймется. Умный человек два раза об одну кочку не спотыкается, но кому-то, чтобы поумнеть, и трех раз недостаточно. Года не прошло, и я снова влип с его блатом. Прислали повестку из военкомата, а мне в этот день товарища надо было встретить на вокзале. Ну я и пожаловался на судьбу. А Юра: не боись, мол, у меня там свои люди. Пошли вместе. И очередишка-то небольшая была. Успевал. Но у него же – блат. Взял мои документы и прямым ходом к начальству. Через пять минут возвращается. Грудь – колесом, улыбка шире физиономии:

– Я же говорил, что все улажу. Сейчас вызовут.

И растянулось это «сейчас» на четыре часа. Плюнуть бы да сбежать, но документы забрали. И тех, что раньше пришли, уже отпустили, и тех, что позже…

Меня пригласили самым последним, и смурной капитан объяснил, что с ним такие финты не проходят, за некоторых красавчиков даже генералы хлопотали, и все равно – осечка. Суровый капитан, но справедливый, в красавчики меня зачислил. Оставалось только поблагодарить: сначала капитана, а потом – Юру.

Эка разворчался. Чего доброго, подумаете, что в святые рядиться начал. Куда там! Черного кобеля не отмоешь добела. Но обидно страдать за чужие грехи, когда своих полно.

Когда у нас в России любили начальников? Да никогда. А за что, собственно? Когда от них людям польза была? Работать не умеют, зато жаловаться на свою судьбу – великие мастера. Но если эта шапка Мономаха настолько тяжела, чего же они так грызутся за нее? И уж к слову, на Руси издавна принято было, заходя в дом, снимать шапку, и не важно, Мономахова она или еще чья…

Но правила без исключения, сами понимаете… Толик Березин своего начальника любил. Других, как и положено, терпеть не мог, а своего обожал. Потому что Михалыч имел золотую голову. Кто – о футболе, кто – о бабах, а Толик – о своем шефе, о том, что лучшего специалиста по дизелям и турбинам не только в Сибири, но и во всем Союзе не существует, разве что в Питере один самородок приближается к нему по величине, но до Михалыча пока еще недотягивает. И попробуй возрази, чуть ли не в драку лез. Да и спорить с ним особого желания не возникало, потому что сам Михалыч ни начальника, ни профессора из себя не корчил, даже во хмелю. А то бывают скромники: трезвый – ниже травы, а стакан пропустит – и сразу же из всех дыр, подбородок в соплях, а туда же, в гении. Пьяный Михалыч говорил еще меньше, чем трезвый. Предпочитал слушать. И больше всего любил анекдоты, даже над самыми бородатыми хохотал. Толик ему специально людей приводил. Иной загулявший шеф требует в номер девицу, другой – гитариста, Михалыч – анекдотчика. А поддавал он частенько, мужик в работе безотказный, и – соответственная благодарность. Это сейчас требуют дензнаки, а тогда была единственная валюта – в стеклянной упаковке.

И вот как-то на Севере увезли его старатели на свою дизельную, а возвратили чуть тепленького. Толик принял начальника из рук в руки. Отнес в постель, раздел, уложил – все аккуратненько. В куртке у Михалыча нашлась чуть початая бутылка с тремя звездочками. Толик с устатку приложился. Разумеется, после того, как навел полный марафет. И, надо заметить, не все прикончил, оставил шефу на утро, заботился о его здоровье. А оно у Михалыча было слабенькое, ну и случилась ночью беда – навалил во сне под себя. Старатели хвастались, что строганиной из сохатого закусывали, да не каждый желудок сырое мясо принимает.

Проснулся Михалыч, глянул на простыни – и хоть стреляйся. Представьте себя в его положении…

Вот именно. А что делать? Выкинуть потихоньку и заменить? Так ведь не купишь нигде – дефицит, будь он неладен. Недавно слышал по радио, что русский язык иностранными словами засорили. Но возьмите хотя бы слово «дефицит». Оно чье? Иностранное? Вот именно – самое что ни есть российское. По радио рассуждать легче простого. А Михалычу не до рассуждений, он и в нормальном состоянии особой смелостью не отличался, а тут похмелье, косматое, как медведь. Совсем раскис. Лежит, стонет. Проснулся Толик. Остатки коньяка – в стакан, корочку – занюхать – в руку, и шефа лечить. Михалыч выпил. Вроде и полегчало, но следы ночной оплошности все равно не исчезли. Сколько ни тяни, а признаваться придется, с минуты на минуту старатели должны заявиться, дизельную до ума доводить надо. И тогда он дает Толику червонец, чтобы тот заплатил уборщице за стирку простыней, а сам быстренько влез в одежду и – на свежий воздух, дожидаться машину подальше от места «преступления».