Отсюда, с борта шхуны, было видно, как в порт стекается народ, по косому взлобку серой сыпучей струйкой спускаются солдаты, вот солнечный луч пробежался по ним, на черных штыках — винтовки у солдат были новенькие, только что очищенные от смазки — возник и угас темный, почти неприметный отсвет.

Братья Меркуловы демонстрировали свое гостеприимство. Семенов выругался.

Кто-то тронул атамана за плечо. Семенов резко, с искаженным лицом обернулся — Таскин. Дергающиеся усы атамана обвяли, он спросил недовольно и одновременно расстроенно:

— Чего тебе?

— На берег сходить нельзя, Григорий Михайлович.

— Что от Унгерна? Есть какие-нибудь сведения?

— Пока нет.

— Чешутся моряки, телятся, простой вещи никак сделать не могут.

— Связь с Романом Федоровичем очень сложная.

— Смотри, сколько солдат Меркуловы понагнали! — не удержался атаман от восклицания; маленькие, узко сжатые глаза его влажно блеснули. — Но в то, что все они готовы выполнить приказ братьев Меркуловых и арестовать меня, не верю...

— И я не верю. Но береженого Бог бережет. — Таскин : смахнул с глаз налипь, мешавшую смотреть, на его морщинистом лбу проступило несколько крупных капель, поймал себя на том, что фразу насчет береженого в последнее время он произносит слишком часто.

От берега тем временем отвалил катер, плоско развернулся — атаман увидел его белый, сияющий свежей краской борт — и уверенно раздвинул носом воду. По обе стороны катера вспушились пенные усы, разошлись широко — у катера была хорошая скорость.

— Попроси Буйвида, пусть еще раз свяжется с моряками — нет ли чего от Унгерна? — велел атаман Таскину. — Пора бы Роману Федоровичу уже и отозваться.

— Тридцать минут назад не было. — В голосе Таскина послышались колюче-капризные нотки, морщин на лбу сделалось больше, и неожиданно сгорбившийся, увядший, с кривоватой фигурой и угасшими глазами Таскин стал похож на недоброго старичка, впустую прожегшего свою жизнь.

— Давай, давай, не ленись, — подогнал его атаман, не отрывая глаз от приближающегося катера, — от ответа барона Унгерна будет зависеть наше поведение.

«Киодо-Мару» продолжала тихо ползти к берегу, целя длинным, хищно вытянутым бушпритом в причал, на котором собирались люди. Вдруг атаман увидел капитана шхуны, неожиданно очутившегося рядом с ним.

— Ну? — спросил Семенов, не поворачивая головы.

— Что будем делать, господин генерал? — капитан совершенно по-русски, по-мужицки поскреб пальцами затылок. — Идем к причалу или нет?

— Нет, — атаман дернул головой. — Нет!

— И что же? — капитан вопросительно приподнял брови. — Что будем делать?

— Бросим якорь здесь. На рейде.

Капитан кивнул согласно, он хоть и знал многое, но не все, нутром чувствовал: генералу, который заплатил ему за этот рейс хорошие деньги, грозит опасность, эти сумасшедшие русские могут снести его именитому пассажиру голову. Капитан, добрая душа, очень не хотел этого — вдруг в будущем жизнь снова сведет его с этим человеком и он вновь отвалит ему кучу денег за какой-нибудь незначительный рейс? Он еще раз кивнул, одобряя решение генерала, и исчез.

В корпусе шхуны что-то беззвучно дрогнуло, под ногами пробежала дрожь, но свое движение к берегу «Киодо-Мару» не остановила — как медленно наваливалась своей тяжестью на пузырчатую, испятнанную медузами воду — чем ближе к берегу, тем больше становилось медуз, — так и продолжала плющить корпусом рябь волн.

Катер приближался к шхуне. Атаман, не сводя с него глаз, достал из кармана старую сохлую травинку, случайно оказавшуюся там, начал нервно покусывать ее зубами.

Через минуту около него вновь обозначился Таскин, смахнул пальцами пот со лба.

— Похоже, жара собирается, — проговорил он. — Жарища, как в Африке.

— Не тяни кота за резинку. Чего там с Унгерном?

— Пока ничего. Связи нет.

— Тьфу! — Семенов выругался, сплюнул и растер плевок носком сапога.

Раздался скрежет — на носу «Киодо-Мару» дернулась н, цепляясь звеньями за ржавый обод клюза[82], поползла вниз цепь — боцманская команда шхуны освобождала якорь.

Едва якорь ушел на дно, как около борта, взревев двигателем, лихо развернулся катер. На корме его висел французский флаг.

Около флага, держась рукой за древко, стоял одетый в черный костюм высокий носатый человек, похожий на ворону.

— Пакет его высокопревосходительству генералу Семенову, — хрипло прокаркал он.

Атаман почувствовал, как у него дернулись усы — ни этот человек, ни его голос Семенову не понравились.

— Пакет пусть примет дежурный офицер штаба, — не оборачиваясь, приказал он.

— Пакет его высокопревосходительству генералу Семенову, — вновь хрипло прокаркал француз, помахал в воздухе белым конвертом, украшенным толстой сургучной нашлепкой.

— Хватит орать, не на плацу! — довольно грубо оборвал француза дежурный офицер — тучный поручик с солдатским Георгием на кителе.

Посыльный передал пакет, приложил два пальца ко лбу, и рулевой на катере незамедлительно заложил крутой вираж, отходя от «Киодо-Мару».

Пакет подали атаману. Семенов небрежно сколупнул сургучную нашлепку, швырнул ее в воду, разорвал конверт. Прочитал, медленно шевеля губами, будто не верил тому, что было написано в бумаге. Выругался:

— Вот собаки! — Передал конверт Таскину: — Прочитай, что они тут наваляли.

— Кто? Братья?

— Если бы братья. Бумагой братьев Меркуловых я бы подтерся и спустил в ватерклозет.

Это было постановление консульского корпуса города Владивостока, подписанное дуайеном — старейшим консулом, французом, это объясняло, почему к шхуне и прибыл катер под французским флагом, — с требованием, чтобы атаман Семенов воздержался от появления во Владивостоке... Иначе здесь могут возникнуть большие беспорядки.

— Ну и наглец этот дуайен! — воскликнул Таскин. Не сдержавшись, постучал себя пальцем по виску. — Если и есть у него извилины, то только в заднице. Он хоть понимает, что за бумагу подписал? И главное, как казуистически все сформулировал, а! «Во избежание могущих быть на почве враждебного отношения к Вам, Ваше высокопревосходительство, правительства и населения беспорядков...» Похоже, этого господина никто никогда не бил по лицу. — Таскина от возмущения трясло.

— Готовь ответ, — приказал атаман. — На берег пошлем Лучича. Пусть отвезет этому... как его… — Семенов заглянул в бумагу, — дуайену и посмотрит хорошенько ему в глаза.

Лучич был начальником иностранного отдела личной канцелярии атамана.