Твоя Алин.

* * *

Жозетта, моя единственная подруга!

Сегодня утром в деревне состоялся наш праздник. Мы маршировали в форме, через весь Сольнуа, — Ален и я рядом. Мы играли вместе, и все жители Сольнуа сбежались посмотреть, как мы шли в ногу, жили одним ритмом. Каждый, глядя на нас, читал нашу любовь, словно по большой, открытой для всех книге. Это было жутко и упоительно.

Мы прошли мимо лавки мясника, мимо школы. Они по-прежнему закрыты. И хотя мясник, стоявший в оцепенении перед своей пустой лавкой, вызывает у меня некоторую жалость, теперь мне ближе его жена. Но для нас бегство не выход. Об этом нет и речи, Ален мне это еще вчера сказал, когда мы приходили в себя: такого наслаждения, как в эту ночь, мы еще никогда не испытывали.

Он рассказал мне о Соланж — это его жена. Ужасно некрасивое имя, правда? В конце концов, он-то ни в чем не виноват. Говорил, что ему стыдно обманывать мать своих детей, что он никогда не оставит их одних. «Я им слишком нужен и скорей умру, чем брошу их». Я тоже предпочла бы умереть, чем потерять его.

Целую Роже, тебя и будущего маленького.

Алин.

* * *

Жозетта!

Не надо приезжать с Роже в воскресенье. Жизнь и так невыносима для проклятых любовников. Ален пытается найти какой-нибудь выход. Я ему полностью доверяю и последую за ним всюду.

Целую. Алин.

* * *

Мой Роже, моя милая Жозетта!

Когда вы прочтете это письмо, нас уже не будет в живых.

Да, мы вместе решили расстаться с такой невыносимой жизнью. Раз наша любовь не имеет права на существование в этом мире, может быть, она расцветет в ином, лучшем. По меньшей мере, смерть соединит нас навеки.

Вы единственные мои друзья, единственные, кому мы можем довериться. Вот наше последнее желание: мы хотим, чтобы нас похоронили бок о бок, на кладбище Сольнуа. Пусть нас оденут в форму оркестра. Музыка нас сблизила, музыка соединила, так пускай же она будет нашим вечным счастьем.

Мои бедные друзья, оплакивайте Алин и Алепа.

Будьте счастливы, хоть иногда вспоминайте нас.

Алин.

Jean-Pierre Enard «Morts en fanfare»

© Le Monde, 1983

© М. Кузнецова (перевод), 1990

Андре Лод

БЮЛЬ

Ее называют Бюль — Пузырек. Она действительно вылитый пузырек. Я так и не знаю, откуда пришло это прозвище. Может быть, из детства, но Бюль никогда не рассказывает о своем детстве. Она вообще никогда ничего не рассказывает. Бюль пьет, а напиваясь, заговаривается, болтает невесть что.

Когда я познакомился с Пузырьком, она не пила. Тогда она была красива и кожа ее дышала свежестью. Волосы светлые, стрижка под мальчика, глаза темно-карие, по-детски капризная гримаска и великолепный рисунок пленительного рта. Я зашел пообедать в кафе-ресторан «Маленький Париж». Это заведение отличается умеренными ценами, и поэтому его посещает самая разношерстная публика: журналисты, художники без единого су, телевизионщики, бывшие любители путешествий автостопом, бывшие бунтари шестьдесят восьмого, которым не удалось хорошо устроиться в жизни, безработные актеры, спившиеся поэты. Здесь прилично готовят рагу, подают сносный антрекот. Мне нравится приходить сюда. Рассматривать стены, оклеенные плакатами XIX века, со всей серьезностью обличающими страшный порок алкоголизма. Это всегда вызывает улыбку у новых посетителей.

Итак, в тот вечер, я был на грани разрыва с Алин. У нас совсем не ладилось. Почему? Трудно сказать. Виной ли тому наша разница в возрасте? Алин ненамного старше Бюль, а мне давным-давно перевалило за сорок.

А может, это моя вина? И в самом деле я очень вспыльчив, несдержан, часто агрессивен. В вечном смятении, я словно пытаюсь убежать от тоски, въевшейся в кости. Пытаюсь утопить ее в вине. Люблю выпить — что верно, то верно. Так я меньше боюсь смерти, меньше боюсь открывать почтовый ящик, где непременно обнаружу пли судебное извещение, или другое неприятное послание. Часто мной овладевает глухая злоба.

Временами я ненавижу весь мир. Сколько раз, в бешенстве, словно кипящая лава, обрушивался я на Алин, за неимением другой мишени, извергая чудовищные проклятья, оскорбления, самую отборную брань. Бывало и хуже. Дважды или трижды я даже поднял на нее руку. А после долгие часы меня мучила совесть. Алин говорила, что так или иначе нам придется расстаться, что это не жизнь, а кромешный ад. Я соглашался. Шел спать «к себе». Случайно встречаясь, несколько дней мы делали вид, что не замечаем друг друга, потом один из нас — обычно Алин — сдавался. Она шептала мне кротким, дрожащим голосом: «Если хочешь — зайди поужинать». Она всегда говорила «поужинать» вместо «пообедать». Вероятно, эту привычку она унаследовала от своих далеких предков — крестьян. Я заходил. Мы включали телевизор. Алин предлагала привести мне в порядок ногти. Я соглашался. Во мне пробуждалась смутная нежность. Съежившись, Алин прижималась ко мне и начинала рыдать. Слезы портили черты красивого, холеного лица. Какое-то время на нашем небосклоне все было безоблачно, затем ад быстро возвращался. И снова лицо Алин со следами побоев и выражением смертельной ненависти, я — дико рычащий, соседи, которые, потеряв терпение, колотят в стены, угрожая вызвать полицию.

Это была долгая агония, я до сих пор ее помню. Череда бурных ссор и неистовых примирений. Но однажды все оборвалось. Алин — это случилось спустя несколько дней после моей первой встречи с Бюль — бросилась в объятья Ксавье, который был в нее влюблен и, хотя жил в Пуатье, уик-энд всегда проводил в Париже, где жила его пожилая мать. Он встретил Алин в библиотеке Бобур, где готовил докторскую диссертацию по философии. Она тоже готовилась к экзамену на право преподавания философии. Ее тогда увлекали Ницше и Коран. Вначале Алин говорила мне о Ксавье совершенно равнодушно. Несколькими неделями позже я стал замечать, что ее рассказы об этом молодом человеке делаются все более сердечными. Не будучи заведомо ревнив, я мало расспрашивал Алин о ее времяпрепровождении. Однако вскоре понял, что они с Ксавье встречаются не только в библиотеке. Несколько раз Ксавье водил ее в кино, в ресторан. Прежде, в роковые минуты наших ссор, она часто грозилась броситься в объятья первого встречного. Я не придавал особого значения ее словам.

Но однажды вечером непоправимое все же случилось. Алин объявила мне, что уезжает в Пуатье, — а это было накануне пасхальных каникул, чтобы провести их с Ксавье, и что между нами все кончено, я должен убираться из