Я чувствую за текстом собственное стремление удержать равновесие между нежеланием расплыться вообще в эмоциях по поводу дела и боязнью, излагая само дело, стать наукообразным, учительствующим. Вероятно, так будет всегда… Как не потерять главного: поэзии педагогики?..

Театральная педагогика – один из самых значительных удивительных видов театрального творчества. Это не режиссура (хотя элемент режиссуры в педагогике на определенных этапах возникает обязательно), это не совсем режиссура, потому что если говорить о конечной цели режиссерского творчества, то эта цель – создание спектакля. Цель нашего творчества – создание прежде всего актера или коллектива актеров. Происходит это в завершающем этапе на материале спектакля, а в условиях театра тот или иной спектакль может быть подчинен педагогическим целям – воспитанию коллектива в определенной методологии.

Проблемы режиссуры театральный мир сегодня обсуждает много и открыто, потому что есть наглядность, видна конкретная «продукция» – спектакли; о них можно спорить, на основании этих спектаклей можно ставить общие проблемы, вокруг спектаклей можно разворачивать дискуссии… Гораздо сложнее, «таинственнее», более скрыта от постороннего глаза педагогика, потому что, во-первых, далеко не все видят «продукцию», а, во-вторых, если и видят, то, если можно так выразиться, «полуфабрикат», так как окончательное формирование актера завершается гораздо позднее, чем в момент его выхода из стен института; поэтому это творчество – театральная педагогика – продолжает оставаться за семью печатями. Его мало кто знает и понимает, мало кто видит; потому что видеть и знать нужно, прежде всего, процесс. Кроме того, есть еще один важный момент. Мы говорим, что цель педагогики – создание актера, формирование творческой личности, а актер-то ведь человек! Личность-то – это живое существо! Значит, наше творчество все время идет по границе с науками, которые занимаются человеком – психологией, общей педагогикой и т. д. Поэтому у театральной педагогики значительно больше пограничных сфер и «смежников», чем, скажем, у режиссуры. В этом есть и свои преимущества, в этом есть и опасность. С одной стороны, прекрасно, что так много дружественных сфер, из которых можно черпать научную информацию, с другой стороны, в этом заключается опасность: как бы не превратить искусство в науку, как бы не потерять того, во имя чего существует театр с его непосредственной, иногда загадочной эмоционально-заразительной силой! Как видите, эта смежность и хороша, и опасна.

Сегодня вопросы педагогики волнуют и интересуют всех. В последние годы ни один конгресс по вопросам театра не проходил, чтобы в нем не «всплывал» жгучий вопрос: как воспитать артиста? На двух международных конгрессах я сам был свидетелем того, как, хотя на повестке дня стояли совсем другие вопросы, разговор незаметно переходил на тему воспитания актера.

Театральная педагогика – емкое понятие, ведь режиссура в основе своей во многом тоже педагогика. Станиславский и Немирович-Данченко, Мейерхольд и Вахтангов в своих режиссерских, сугубо «постановочных» театральных работах всегда оставались педагогами. Если мы вспомним о Станиславском и Немировиче-Данченко, то вдумайтесь, какая интересная вещь! Чем был на протяжении многих лет силен Художественный театр? Не только тем, что провозгласил определенные эстетические идеалы, создал такие-то и такие-то спектакли (иногда средние или даже просто слабые, а иногда великие). Но если он создал великие спектакли, то потому, что от спектакля к спектаклю растил букет актерских индивидуальностей, которые вдруг поворачивались новыми, неожиданными гранями, радовали новыми возможностями, покоряли новой глубиной. Конечно, режиссерская фантазия родила бы и одно, и другое, и третье решение; нашла бы еще какие-то свои выразительные средства, но без этого «букета» актеров не было бы такого длительного, славного движения Художественного театра! Значит, в своей театральной практике эти великие режиссеры, занимаясь чисто режиссерскими пластическими решениями, воплощая определенную эстетику, все равно оставались педагогами, потому что на актерское искусство, на раскрытие новых его возможностей, на воспитание нового, более современного для каждого этапа актерского языка они возлагали основные надежды.

Если вы познакомитесь с перепиской Станиславского или Немировича-Данченко, то встретите такое: «А кто у нас в новом сезоне будет играть Х.?», «хорошо бы попробовать Z. в том-то», «интересно, сможет ли Z. это? Вероятно, сможет». То есть формируется репертуар театра, а переписка идет как будто о том, что дать на следующий семестр тому или другому студенту театральной школы.

Мы начнем наши размышления с самого раннего этапа: вот есть потенциально одаренный человек, как из него сформировать артиста? Как сделать так, чтобы в дальнейшем режиссерам не приходилось играть свои произведения на расстроенных инструментах? Ведь никакая идея не может быть донесена через несовершенный инструмент. Во многих клубах стоят такие фортепьяно, на которых бренчат все, кому не лень. Пригласите вы туда такого мастера, как Ван Клиберн, и дайте ему сыграть сонату Бетховена: и пианист и композитор великие, а на таком инструменте даже Клиберн не донесет никакой идеи; это фортепьяно просто перевернет самую суть произведения.

Таким же инструментом является актер, и наша задача постараться сделать его совершенным. Все мы, конечно, чему-то учились, все мы что-то внесли свое в практику от личного понимания жизни и театра. Но попробуем начать с того, что мы как будто ничего не знаем. Вернемся к исходным позициям и посмотрим на все свежими глазами. Начнем с самого неожиданного, давайте вместе подумаем над тем, в чем специфика драматического исполнительного искусства. Может быть, обсудив это, мы решим тогда, какими качествами должен обладать мастер этого искусства, а решив этот вопрос, мы начнем думать: а как эти качества воспитать?

Каждый год в нашу небольшую Школу-студию, в которую предстоит набрать человек 25, подается около 2000 заявлений. Почти по 100 человек на место. (Думаю, в других театральных училищах примерно та же картина.) Конкурс гораздо выше, чем, скажем, в хореографическое училище, в консерваторию, в Суриковский институт. Почему? Разве плохо быть художником, музыкантом, артистом балета? В основном, этот наплыв объясняется кажущейся большей легкостью и общедоступностью актерского искусства. (Такое впечатление укоренилось не только среди потенциальных абитуриентов, оно, увы, существует в умах даже некоторых работников, которые руководят культурой). Вообще, что такого в поведении актера на сцене (что было бы недоступно любому человеку)? Причем парадоксальное явление: чем лучше играет актер, тем более легким кажется его искусство; вот когда актер плохо играет, с напряжением, старается, то зритель думает: да, это действительно очень трудно. А когда актер легко и органично действует на сцене, то кажется, что это просто и доступно. Выйду – и сделаю. Танцевать трудно – не всем дано; если не умею рисовать – значит, не умею; если не складываются у меня стихи, значит, поэта из меня не будет; нет музыкального слуха – не заиграю. Все понимают, что в каждом искусстве художник выражается через что-то, к чему нужно иметь и особый, специальный дар, и чему специально нужно учиться, через то, что в жизни человеку не приходится делать. А в театре – как раз через то, что любому человеку свойственно, что ему в жизни приходится делать.