Улыбчиво следя за вольным полетом маленьких облачков, Цагеридзе дошел до запани. Не спускаясь вниз, окинул взглядом протоку, еще натуго забитую льдом, раскрошенным слабыми взрывами, оглядел открытый нижний плес, где в конце острова на якоре стояла "головка", отбрасывая по углам длинные косые усы - струи стремительно бегущей реки. В запани уже наладили сортировочные ворота, через которые следовало подпускать лес к сплоточному агрегату, машине, связывающей бревна в большие пучки. Через другие ворота, ближе к острову, группа рабочих выводила льдины. Они гуськом выходили на стрежень, словно жемчужное ожерелье, вытянутое в одну нитку, и терялись за далеким поворотом реки.

Сплоточный агрегат был установлен еще с вечера. Но что-то в нем не ладилось. И Косованов, закатав до локтя рукава рубашки, возился у лебедки, натягивавшей тросы. Пять-шесть готовых пучков на тонких "подпусках" тихонько покачивались у берега. Рейдовый катер попыхивал синим дымом, готовясь отбуксировать их к "головке" плота.

Придерживаясь за поручни, у рулевой рубки стоял Иван Романович Доровских. Рядом с ним - Феня. Первый плот взялся связать Иван Романович сам. Феня до начала молевого сплава, когда ей снова будет нужно "ходить" на своей илимке, выговорила себе работу: на катер, который станет таскать от берега пучки к плоту. Ей почему-то очень не хотелось оставаться в бригаде, строящей в курье "головки". Там, упрямо не соглашаясь взять обратно свое заявление, дорабатывал положенные по закону дни Михаил.

В тот вечер, когда Михаил потребовал увольнения, Цагеридзе дома сказал: "Куренчанин уходит с рейда. Собирается на стройку Братской ГЭС. Почему неизвестно". Он сказал это Фене, сказал специально для нее, потому что дома разговаривать ему сейчас больше было не с кем. После отъезда сына Елизавета Владимировна почти совершенно не сползала с печи и только тяжко и горько вздыхала. Феня выслушала Цагеридзе, прикусив губу и глядя в сторону. Спросила громко: "Вам ничего не нужно, Елизавета Владимировна?" Теперь все заботы о больной старухе лежали на Фене. Елизавета Владимировна не ответила. Цагеридзе заговорил снова: "Очень хороший работник, замечательный работник Куренчанин. Просто жаль отпускать такие золотые руки. Никак не понимаю, почему человек не желает оставаться на рейде?" Тогда Феня все же отозвалась, сухо, вызывающе: "Ну, а я-то здесь при чем? Почему вы мне говорите? Не пойду же я его упрашивать!"

И Цагеридзе понял: нашла коса на камень. Не надо больше тревожить ни того, ни другого. Две недели в жизни человека молодого - большой срок. Если тут само время ничего не сделает, начальнику рейда не сделать тем более. Если любовь счастливая, она их все равно приведет друг к другу. На Читаутском рейде, или на Братской ГЭС, или еще где-нибудь. А если бродит, подкарауливает их трудная несчастливая любовь - так, может быть, и лучше, что уже сейчас разойдутся они?..

Тихонечко рассмеялся:

"А все-таки, все-таки... Николай Цагеридзе погуляет, непременно погуляет на их свадьбе! Как может быть иначе? Иначе быть не должно! Кто скажет - "правильно!" - если они больше не встретятся? Никто не скажет. Они сами не скажут этого!"

По косой тропе, пробитой к запани, Цагеридзе спустился вниз.

И как раз в тот момент, когда он приблизился к машине, мотор агрегата всхрапнул, громыхнула лебедка. Серебряно извиваясь и постепенно натягиваясь, поползли по дощатой палубе два троса. Захваченный ими по концам и подчиняясь их силе, боком по воде потянулся к машине добрый десяток бревен. Тросы, наматываясь на барабаны лебедки, упрямо тащили тяжелый груз на себя, к вертикально поставленным у борта плавучей машины крепким лиственничным брусьям. И бревна, плещась в воде, шурша осыпающейся с них корой, внакат стали взбираться одно на другое, округляясь в пучок, подобный зажатому в кулаке десятку карандашей. Тотчас же готовый пучок рабочие натуго стянули кольцами из телеграфной толстой проволоки, и он, теперь уже единый, цельный, упал снова на воду, ударившись как кит. И такой же огромный. В него вонзилось сразу несколько багров, тросы на лебедке ослабли, и "кит" стал медленно сплывать вниз по течению.

От реки пахло рыбой, холодком погреба и чуть-чуть сосновой смолой. Позже, когда по берегу вблизи от агрегата накопятся груды облетевшей с бревен коры, примешается еще и запах уксуса, запах бражный, перебиваемый щекочущими в горле испарениями солярового масла и дымком береговых костров. Этот воздух - любимый воздух сплавщиков - будет овевать запань до поздней осени, пока по реке не поплывет зеленоватая шуга.

У Цагеридзе зачесались руки. Не стоять в стороне, наблюдая работу людей и машины, а хоть что-нибудь делать и самому! Он подобрал брошенный кем-то багор и, слегка балансируя им, зашагал по зыбкой бревенчатой дорожке, "боне", ведущей к сортировочным воротам, через которые несколько женщин выталкивали, выводили бревна.

- Эй-ля! - закричал Цагеридзе. - Дайте-ка место и мне! Хочу попробовать, какой такой наш замороженный лес. Не растает он, как ледок от горячего солнца?

Женщины потеснились. Среди них оказалась Булатова. Тыча багром в бурлящую, мутную воду, она проговорила:

- Тут глубина-то страшенная. Не окунитесь по нечаянности.

- Если женщины не боятся стоять на шатких бревнах, мужчина должен ходить прямо по воде, - ответил ей Цагеридзе.

Он зацепил огромный сосновый сутунок и попробовал подтащить к воротам. Но где-то на хвосте у бревна лежали вперекрест еще другие - так туго, беспорядочно их здесь набило с осени, - и сколько Цагеридзе ни напрягался, стронуть сутунок он не мог.

- Э! - засмеялась Булатова. - Оказывается, не мужчинам, а женщинам придется ходить по воде.

В своих высоких резиновых сапогах она спокойно спрыгнула с боны на сутунок, который все еще держал багром Цагеридзе, и побежала к вершине, наклонно уходящей в глубину, чтобы столкнуть зажавшие сутунок бревна. И было действительно похоже, что она просто пошла по воде.

- Назад! - сердито закричал Цагеридзе. - Разве так можно?

- А чего? - отозвалась Булатова, сильно упираясь пикой багра в мешающее бревно и постепенно сдвигая в сторону. - Почему нельзя? А как же иначе?

Она не вернулась на бону, пока не высвободила сутунок совсем. Цагеридзе восхищался. И все же негодовал.

- Вы забываете о технике безопасности, товарищ Булатова! Теперь я обязан составить акт. Или сам, как и вы, прыгнуть в воду!

- Да ну ее, твою технику! - добродушно сказала Булатова, нацеливаясь багром в очередное бревно уже с боны. - Что я - дите малое? Ногами не чувствую, какое бревно провернется, какое тверже боны твоей на воде лежит? Сколькой год на сортировке работаю! А вот ты и вправду не прыгни дуром. Ноги у тебя еще без привычки. Да и... - она замялась.

У Цагеридзе не хватило духу продолжать с ней спор, напомнить о тяжком случае с Василием Петровичем. Он знал, что всякий старый, опытный сплавщик, хотя и сможет наизусть перечислить все правила этой самой техники безопасности, на деле беспрерывно и хладнокровно их нарушает. Для него известный риск становится настолько привычным, что он его совсем не замечает, как не замечает, наверно, воздушный акробат качающихся трапеций, уверенный в том, что в нужный момент они непременно окажутся у него под руками. И в этом постоянном, то маленьком, то большом риске, в смелости, делающей особо привлекательным любой риск, и заключается своя неповторимая красота труда сплавщиков. Но Цагеридзе все-таки погрозил Булаговой пальцем: "Больше не сметь!"