– Я выхожу замуж за Геннадия Валерьевича, – сказала она. – Это мое решение. Про тебя скажу, что ты сын моей покойной подруги. Возможно, я тебя усыновлю. Будешь звать меня «мама Ната», – усмехнулась она.

– Наташа, – сказал Коленька. – Значит, мы с тобой… больше никогда?

– Забудь, – мрачно сказала Наталья Петровна.

мелким почерком, без полей и пробелов

Лена Маковская влюбилась в Серёжу Кириллова в девятом классе. Он был новенький, а она сидела за партой одна. Учительница ему сказала: «Садись вот сюда». Серёжа был высокий, аккуратно подстриженный. У Лены были зеленые глаза и рыжие прядки на висках. Она сказала ему на перемене: «Пойдем, я тебе покажу нашу школу». Они пошли по коридору. Навстречу шла физичка Клара Ивановна с лаборанткой Исаевой. Исаева несла связку проводов, Лена это на всю жизнь запомнила. Когда они поравнялись и разошлись, Клара сказала громким шепотом:

– Ох ты! Красивая парочка!

Лена обернулась.

Исаева тоже обернулась. Они обе – Клара и Исаева – засмеялись.

– А может, правда? – сказал Серёжа и улыбнулся.

«Вот так!» – сказала себе Лена.

Лена говорила ему, и его родителям, и своим маме с папой, и подругам, и знакомым мужчинам тоже, коллегам и друзьям семьи, что он самый лучший, самый умный, самый добрый и красивый на свете.

Она объясняла своей дочери, что любовь бывает одна на всю жизнь. Остальное – дрянь, разврат или лубофф, то есть еще хуже. Когда женщина просто дает направо и налево, про нее всё ясно. А лубофф – это жалкий самообман. Та же дрянь, только с бантиком.

Однажды Лена (то есть уже Елена Михайловна) сказала Серёже (то есть Сергею Сергеевичу):

– Не зови к нам больше Матвеева. Он ухажерствует. Ручки целует. В прошлый раз произнес игривый тост.

Матвеев был старый институтский друг. Жалко таких терять. Но Елена Михайловна поставила вопрос ребром – буквально «или я, или он». Даже странно. Сергей Сергеевич подчинился: женщины иногда тоньше чувствуют, это правда.

Почти каждый вечер Елена Михайловна доставала из комода толстую тетрадь, садилась в кресло к окну и что-то записывала. Минут десять на это уходило. Потом запирала тетрадь в комод. На все вопросы отвечала: «Так, дневничок… Ты ведь порядочный человек, не будешь читать чужие записки?» Сергей Сергеевич кивал.

Елена Михайловна умерла внезапно: около полуночи вдруг проговорила, что голова кружится и всё.

После скорой и милиции приехали забирать тело.

Из-под подушки что-то выпало. Это был ключ.

Елену Михайловну унесли в сизом пластиковом пакете.

Сергей Сергеевич вернулся в спальню и сел у окна.

Под утро встал и отпер комод. Там были старые общие тетради и новые ежедневники тоже.

Мелко, без полей и пробелов, без чисел, месяцев и лет, было написано: «Люблю Серёжу люблю Серёжу люблю Серёжу он лучше всех он лучше всех он лучше всех».

Менялся только почерк – от школьного, почти детского, до старческого.

– Зачем?! Зачем?! – сжал кулаки Сергей Сергеевич и заплакал первый раз в их совместной жизни.

Вернее, уже после ее окончания.

эпистолярный жанр

Михаил Евгеньевич сел писать письмо Алексею Михайловичу. На прежнее письмо не было ответа третий день, и Михаил Евгеньевич набрался решимости поставить некоторые точки над «i».

Он собрался написать, что счастлив и горд, что его сын работает на такой прекрасной и престижной работе, да еще в Лондоне. Но неплохо бы отвечать на письма сразу: небось, на деловую почту реагирует мгновенно, а письмо от отца может висеть три дня. Тем более что именно родители обеспечили ему блестящее образование. Они, если честно, просто жизнь на это положили.

Собрался написать, что мама – вернее, не мама, а мачеха, которая Леше с полутора лет заменяла мать, потому что его настоящая мама погибла – что она с трудом приходит в себя после операции, а сын почему-то молчит. Нет, пока ничего не надо. Нет, он уверен, что сын поможет в случае чего, но хотелось бы, чтоб он это сам предложил, не дожидаясь просьб.

Еще хотелось написать о прискорбном равнодушии сына к высланной ему обновленной биографии Ельпидифора Макаровича Коровкина, их предка, вице-губернатора Закавказского края. Корни своего рода нельзя забывать ни при каких обстоятельствах, тем более живя за границей.

Вот так примерно.

Сложив в уме письмо, Михаил Евгеньевич включил компьютер.

В этот самый момент Алексей Михайлович тоже открыл почту.

Он хотел написать, что в суете и рутине хочется найти опору и комфорт в родной семье. И если на рабочее письмо надо отвечать в ту же секунду, то можно я отвечу на папино послезавтра? Так мне приятнее, мягче!

Написать, что бесконечно благодарен за всё, что для него сделано, но… но он, шестилетним ребенком будучи, вовсе не просил, чтоб его устроили в частную платную школу. И ни о чем дальнейшем не просил тоже.

Что его неприятно изумляет эта атмосфера намеков насчет маминой болезни. Да он последнюю рубашку снимет, в лепешку расшибется и хочет только самой малости: чтоб внятно сказали, что именно нужно. И еще. Его безумно утомили эти комплексы насчет мамы и мачехи. Он не виноват, что его настоящая мама попала под машину двадцать четыре года назад. У него мама только одна, вот эта, она его вырастила, он только ее любит, и для чего эта постоянная тяжелая шарманка, непонятно.

И еще. Он уважает хобби своего отца, эти раскопки интересных предков. Но он не понимает, какое отношение древний генерал Коровкин имеет к нему лично. А у него лично две недели был тяжелейший грипп, чуть богу душу не отдал, и никому не жаловался.

Михаил Евгеньевич занес руки над клавиатурой и написал:

«Привет, как дела? Надеюсь, всё ОК? Маме лучше. Целую, папа».

Отослал.

Алексей Михайлович тут же настучал ответ:

«Привет, всё супер. Был легкий насморк, но все прошло. Маму целуй. Л.»

Потом стер про насморк и отправил.

этнография и антропология

Это случайно получилось, честное слово.

Сочинив предыдущий рассказ про переписку отца и сына, я пошел на пляж. Дело было в Саулкрастах, под Ригой.

Жена сразу побежала купаться, а я решил пока посидеть на скамейке.

Подошла пожилая дама, которую я там уже видел.

Впрочем, пожилая – это не совсем точно. Если точнее, совсем старая. А если уж правду говорить – древняя старуха. Но в сарафане поверх купальника. Несмотря на свои примерно девяносто, довольно бодрая. Она искала зажигалку, потому что хотела покурить.