Я понимал, что Олегу нельзя было оставаться, иначе те бандиты, всё равно нашли бы его. Да и из больницы просто так выбраться было почти невозможно, даже для Олега. Другого выхода, кроме ухода в Фатамию, у него просто не было.

И всё‑таки мне было почему‑то ужасно тоскливо.

Я пытался успокаивать себя, убеждать, что так всегда бывает при расставании с дорогим для тебя человеком. Но помогало это мало. Я знал, вернее, представлял, в какой ужасный мир попадёт Олег, какие опасности его ждут там, и беспокойство за него не переставая глодало меня.

Может, именно из‑за этого, из‑за этой тоски и беспокойства, из‑за того, что, погружённый в свои тягостные переживания, я был в этот день ужасно рассеянным и утратил ставшую привычной бдительность, всё и произошло.

Я должен был насторожиться уже тогда, когда были всё‑таки обнаружены следы крови на кровати, на которой лежал Олег. Я должен был предвидеть, что санитары, недовольные тем, что у них появилась дополнительная работа, вскоре попытаются выместить свою злость на больных.

Додуматься до такой простой мысли совсем не трудно, но мне было не до этого, всеми своими мыслями я был рядом с Олегом, которому опять угрожала смертельная опасность.

Об опасности, грозящей мне, я тогда вообще не думал.

Да и какая мне грозила особенная‑то опасность? Пара пинков от санитаров? Электрошок? Подумаешь! Не впервой. Пережил бы и в этот раз, дурак, не умер бы. Ведь я всё время старался неукоснительно выполнять наставление Олега быть здесь абсолютно покорным всему. Ни в коем случае не рыпаться и не качать права. Не то здесь место, не приспособлена психушка для качания прав.

И я так всегда и старался делать. Сначала, правда, не совсем получалось. Но потом всё‑таки спрятал своё самолюбие как можно дальше и никогда никому не показывал, что оно вообще у меня есть, покорно сносил не только пинки и подзатыльники, но и многое другое гораздо похуже.

А в тот день, поглощенный мыслями об Олеге, машинально, “на рефлексах”, увернулся от неожиданного удара здоровенного туповатого санитара Вадима. И не только увернулся, это было бы ещё – полбеды. Но я ещё и продолжил, продёрнул мимо себя его удар, запрокидывая при этом назад и чуть в сторону его голову. Как на тренировке.

Ноги Вадима обогнали его запрокинутую голову, вылетели вперёд и вверх. И тяжеленный мужик всей спиной грохнулся на пол. Очень жёстко, плашмя, умудрившись при этом ещё и удариться затылком.

Встал он далеко не сразу, и вставал мучительно долго. Под перекрёстными взглядами сбежавшихся на шум падения изумлённых больных.

Вадим явно не запомнил, кто именно из больных умудрился так его приложить об пол. Он имел привычку, когда был не в духе, бить всех подряд, без разбора, не утруждая себя запоминанием, кого уже успел “повоспитывать”, а кого ещё нет.

И я, тихонько отступив в сторону, легкомысленно решил, что расплата меня не коснётся. И опять переключился мыслями на Олега.

Если бы я был в обычном состоянии, у меня хватило бы ума понять, что меня в любом случае найдут. Если бы даже не было рядом никого из больных, кто видел это моё “айкидирование” и, разумеется, тут же сдал меня санитарам, всё равно меня бы вычислили. В истории “болезни” на меня собрано было целое досье. И моё Айкидо, которое я полгода назад так лихо использовал в школьных драках, разумеется, было известно врачам. И санитарам.

Да были ещё тысячи способов узнать, кто именно из больных совершил преступление, считающееся здесь самым тяжким, – поднял руку на персонал. Преступление, за которое санитары не могли не покарать виновного. Да так, чтобы не только ему впредь было не повадно, но чтобы и другие содрогнулись от ужаса от одной мысли, что и их может ждать такая же участь.

Я всё это прекрасно знал, но на меня накатило какое‑то затмение. Я всё старался не пропустить момент, когда Олегу нужна будет моя помощь, а о том, что самому надо быть настороже и готовиться после той глупости, которую умудрился совершить, покорно снести любую экзекуцию, совсем забыл.

Поэтому санитары смогли не только неожиданно подойти ко мне, но и отключить электрошокерами, моментально скрутить и затащить в “процедурную”.

Один из них остался за дверями “на шухере”, наблюдать, не приближается ли кто‑нибудь из врачей, чтобы остальные могли спокойно и без помех заняться моим “воспитанием”.

Из‑за тяжёлых ударов, посыпавшихся на мою голову, у меня всё поплыло перед глазами, и я долго не мог сообразить, что происходит, почему меня так жестоко бьют. Били меня в этой больнице довольно часто, но обычно – мимоходом, и почти всегда – в одиночку, толпой в пять человек на меня навалились впервые.

Начал что‑то вспоминать и понимать я только тогда, когда одному из этих придурков пришла в голову идея “опустить” меня. То есть попросту изнасиловать.

Идея пришлась идиотам по душе, и они тут же начали срывать с меня одежду, для чего им пришлось немного ослабить свои захваты, в которых держали меня как в тисках.

От неожиданности меня захлестнуло бешенство, и я, не имея времени на то, чтобы обдумать, что лучше, или точнее – что хуже, покориться изнасилованию или попробовать сопротивляться, стал яростно сопротивляться. И не просто сопротивляться, стал драться. Драться по–настоящему, как в Фатамии, потому что по–другому уже не умел.

Я начал бой на уничтожение.

Это было самое худшее, что можно было предпринять. Но тело действовало само, подчиняясь не разуму, а рефлексам. Приобретённым в Фатамии. Боевым безжалостным рефлексам. И ослепительной ярости.

Я полностью потерял над собой контроль. Совсем ненадолго. Но успел за это совсем короткое время свершить непоправимое.

Я как мыло из рук выскользнул из лап этих подонков и превратился в крутящийся смерч, взорвался серией почти невидимых глазом ударов. Ударов на поражение.

Буквально через секунду я пришёл в себя, но было уже поздно.

Один из санитаров лежал без движения, скрючившись и зажимая ладонями размозжённый пах. Другой, сползая спиной по стене, со всхлипами глотал кровь, хлещущую из сломанного носа. Но не это было самым страшным…

Третий агонизировал. Я понял с первого взгляда, что ему – конец. Насмотрелся я в Фатамии на такое множество смертей на поле боя, что предсмертную агонию от судорог боли отличал сразу и безошибочно.

Подонок получил от меня сильный удар локтем в горло. И после этого по инерции я ещё и крутнул его запрокинутую голову, ломая позвонки.

Конец. “Занавес”, как говорил Олег.

Конец – не только убитому мной уроду. Его мне даже не было жалко. Пребывание в Фатамии и в закрытой психушке сильно изменило меня, и убить человека уже совсем не казалось мне таким уж ужасным делом.

Конец был мне.

Рухнули все надежды, ради которых я столько перетерпел в этой проклятой больнице. Выйти на свободу, оказаться дома, с мамой и сестрой, встретиться с Сашкой. С Любой, лицо которой я почему‑то стал забывать, и которое в моих воспоминаниях всё больше приобретало черты лица другой девчонки, Раины. Ничего этого уже не будет. Никогда.