Он сидел в библиотеке Йозефа до тех пор, пока не дождался хозяина. К его изумлению, Йозеф был, как ребенок, в восторге от похвалы Жане.

– Превосходно, Зиг. Пьер Жане скоро станет самым лучшим неврологом Франции. Его поддержка может иметь решающее значение, когда речь идет о таких спорных тезисах, как наши.

Слово «наши» вызвало у Зигмунда улыбку. Дважды после опубликования сообщения Йозеф употребил в разговоре слово «твое».

– Йозеф, теперь, когда мы убедились, что стоим на правильном пути, почему бы нам не выступить с самой книгой? Мы можем убедить медиков, лишь представив наши отчеты, они подтверждают правильность нашей теории.

– Да, Зиг, думаю, что время пришло. Почему бы не описать наши основные случаи? А я погляжу, как они будут смотреться. Помни: осторожность прежде всего; мы должны защитить наших пациентов. Я никогда не допущу, чтобы кто–то подозревал, что моя Анна О. есть на самом деле Берта Паппенгейм…

В августе неожиданно умер профессор Жан–Мартен Шарко. Зигмунд написал статью, воздающую должное покойному, и опубликовал ее в венском «Медицинском журнале». Статью благосклонно приняли в немецких и французских медицинских кругах.

Леса вокруг Рейхенау были густыми и прохладными. Зигмунд научил детей различать грибы и находить их в потаенных местах. Был установлен приз тому, кто соберет больше всех. После раннего ужина он читал им сказки Ганса Христиана Андерсена или братьев Гримм, играл в скороговорки: «На дворе трава, на траве дрова». Перед сном он читал с ними молитву, и даже пятнадцатимесячный Эрнст храбро сражался со словами этой молитвы.

Время его пребывания в городе зависело от числа посетителей, ожидавших в неврологическом отделении Института Кассовица. В знойные дни в его приемной не появлялись больные неврозом, и Зигмунд с иронией говорил:

– В палящую жару горы, леса и холодные голубые озера делают для них больше, чем я.

Но всегда останутся больные дети и матери, глаза которых наполнены болью. Многие приходили к нему по рекомендациям других врачей, отделений Городской больницы, некоторые, чьи дети страдали заторможенным развитием или тревожными отклонениями, – из самого института. Он гордился тем, что его считали хорошим детским неврологом, и в то же время его постоянно мучила мысль, что в медицинской науке так мало приносящего ощутимую помощь.

Они возвратились в Вену в первые прохладные дни октября. Зигмунда ожидало множество пациентов: близкий к фригидности молодой муж, страдающий воспалением толстого кишечника; молодая жена, так страшившаяся иметь ребенка, что с наступлением ночи у нее возникала истерическая тревога; тридцатипятилетняя женщина, смертельно боявшаяся пойти в лавку без сопровождения. Несколько месяцев назад она зашла в магазин, где двое продавцов, как ей показалось, иронизировали над ее одеждой; оскорбление было тем более велико, что один из продавцов показался ей привлекательным. Она выбежала в страхе из магазина. Зондирующие вопросы Зигмунда позволили установить, что пациентка была хорошо и со вкусом одета. Следовательно, за ее восприятием случившегося скрывалось более серьезное воспоминание. Ему удалось вернуть пациентку ко времени, когда ей было восемь лет. Однажды ей пришлось одной пойти в лавку сладостей. Хозяин лавки пощупал через платье ее половые органы. Испуганная, она убежала, но спустя неделю пришла вновь. Хозяин, воспринявший ее возвращение как знак согласия, долго гладил ее клитор. Подавленное воспоминание вернулось в виде острой тревоги. Было ли причиной ее расстройства обращение с ней хозяина? Нет, она призналась после нескольких сеансов, что причиной было ее возвращение в лавку и чувство вины по поводу желания, чтобы хозяин вновь погладил ее. Она боится сейчас ходить в магазин одна не потому, что продавцы станут иронизировать над ее одеждой, а из–за опасения, что у нее может появиться желание, чтобы нравящийся ей продавец погладил ее. Чувство вины и страха вызвало обеспокоенность.

Из университета к нему направили студента–медика; по его рассказам, он изнасиловал свою сестру, убил двоюродного брата и поджег родительский дом. После беглой проверки Зигмунд узнал, что двоюродный брат жив и здоров, дом цел, сестра не обесчещена. Он искал действительную причину, породившую сокрушающее чувство вины, и обнаружил ее в привычке к рукоблудию. Почему молодой человек был так поражен этим мелким грехом, что стремится заменить его публичным признанием в кровосмесительстве и убийстве? Доктор откровенно не мог сказать, но полагал, что ему известно средство излечения.

– Найдите себе женщину, с которой вы можете иметь нормальные половые отношения, даже если вам придется пожертвовать деньгами, которые вы тратите сейчас на питание. Вы можете позволить себе потерять десять – двенадцать килограммов веса – их не сложно восстановить, – но не ваше нормальное психическое состояние.

Он писал Флису: «Пациенты уходят под сильным впечатлением и убежденные, восклицая: «Никто меня никогда об этом не спрашивал!»

Большинство врачей знали или подозревали, что у части их пациентов болезни вызваны сексуальными проблемами. Но говорить об этом запрещалось; приват–доцент доктор Зигмунд Фрейд первый направил луч света в темный угол. Его успеху способствовало то, что его приемная обеспечивала полную скрытность, обследуемый не встречался ни с горничной, ни с членами семьи, ни с другими пациентами. Строгая, почти монашеская суровость консультационной комнаты развязывала языки больным, когда требовалось копнуть глубже в неизведанную память. Доктор Зигмунд Фрейд обладал подходящим темпераментом для деликатных признаний: степенный, рассудительный, заботливый, собранный, беспристрастный, добрый семьянин, типичный буржуа, порядочный, щепетильный в вопросах морали, сдержанный, способный самым щекотливым откровениям придать выдержанный научный стиль. Он садился напротив пациента в традиционной для венского врача одежде: темный пиджак, облегающий жилет с золотой цепочкой часов, белая сорочка, темный галстук. Слегка седеющие шевелюра и борода, бесстрастные темные глаза создавали ощущение доверия к его методам и мотивам.

Из Нью–Йорка пришло пространное письмо от Эли Бернейса. Он обосновался на торговой бирже, его доходы росли. К письму был приложен чек на имя сестры Зигмунда Паули для оплаты ее поездки с его дочерьми в Нью–Йорк. Паули пришла к ужину и привела с собой восьмилетнюю Юдифь Бернейс. Паули спросила, могла бы она поговорить с братом. Он отвел ее в свой рабочий кабинет.

– Зиги, я не хочу беседовать с мамой и папой без твоего совета. Мне хотелось бы навсегда остаться в Нью–Йорке.

Зигмунд вглядывался в лицо сестры. Она не слыла красавицей, но и не была лишена приятности, а как девушка, как человек могла составить хорошую компанию. Не за горами было ее тридцатилетие, а она оставалась незамужней.

– Ты несчастна, Паули?

– Нет, не несчастна. – Выражение ее лица оставалось спокойным. – Просто… я не сделала всего. Мне следовало бы уже быть замужем и иметь двоих детей, но здесь просто нет шансов. Хорошо Розе, у нее куча поклонников, и она может выйти замуж в любой момент, когда захочет. Но Вена, кажется, обошла меня.