Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Это французы, свои же, по своим?
– А ты как думал?.. Нас для случки, что ли, туда привезли?.. Ну, хорошо. Мы в то время о культуре еще ничего не знали. Приказ: наступление. Значит – музыканты вперед, и мы – урррра, и вся недолга, грудью в штыки… А нас – и бомбометами, и огнеметами, и пулеметами, и газом, и вонью, и с аэропланов сверху, и с танков в лоб… А сзади – французы: вали! вали! Вот тебе русский человек и попал в Европу… Вам хорошо в степи портками трясти, а вас туда бы… Апропо[3], – как французы говорят, – апропо искрошили всю нашу дивизию. Нам, конечно, обидно это, врага мы все-таки выбили. Заняли позицию. А на другой день – приказ: отступить. Был это не бой, а демонстрация.
– Это что ж такое?
– Ну, вроде репетиция.
– А это что?
– С вами, ребята, образованному человеку говорить нельзя. Ну, вроде напоказ.
– Ага!
– Нам, конечно, растолковали, будто немцы испугались и теперь войне конец. Кто умнее, этому не поверил. Скрошить дивизию мы бы и дома могли. А вот начальство большие награды получило за этот бой.
– Поддержали славу оружия.
– Вот то-то что… Нас отвели в тыл. Действительно, и вино, и говядина, и табаку – вдоволь. Но в России заминка с деньгами или неудача на фронте союзники начинают воротить морду, – нас опять кидают на позиции, и мы грудью идем на немцев. Нет, ребята, не страшно умирать, а страшно умирать зря. Иной мужик и в городе уездном сроду не был, а ему приказ – умирать за морем: там ему отрывают руки и ноги и прожигают газом, и французская дамочка кладет ему на могилу цветок. Солдатики плакали втихомолку – вот до чего обидно. Но мы оттого безропотные, что у нас культуры нет, у нас одни песни. И многие в ту пору стали дружить с сенегальцами, с черными людьми, обучали их по-русски, те нас по-африкански. Вместе горевали. Звали их к нам в степи.
– Это как так – черные? – спросили из-под телега,
– А как деготь, – и здоровые мужики. И среди них есть очень дельные мужики. Мы расспрашивали: то же самое, что у нас: кукурузу сеют, просо, свиней у них много. А вот птицы у них не те.
– Не те?
– У нас, скажем, эта мелочь – воробьи, скворцы, вороны. А у них пеликан-птица с носищем в полтора аршина.
Хоть и темно было, но рассказчик почувствовал, как один из слушателей усмехнулся, другой покачал головой. Он помолчал небольшое время, разрывая в золе уголек, – раскурил трубку.
– Да. Помню – сижу в бараке. Два земляка, – Иван Рындин, монтер, шофер, электритчик, словом – на все руки, да Алексей Костолобов пишут письмо на родину. А у меня живот болел. На воле – дождь, ветер, – скука. Вдруг входит прапорщик, весь мокрый, в грязи:
«Здорово, товарищи солдаты! Я, мол, прямо из Парижа, привез вам радостную весть: поздравляю с великой бескровной революцией…» И пошел и пошел чесать… Мы только переглядываемся. А Иван Рындин смекнул. Выступает и говорит без обиняков: «Этого мы давно ждем, отпустите нас теперь скорее на родину, потому что там без нас землю поделят». Прапорщик как вспыхнет: «Ах, сукины вы дети, говорю это вам в последний раз… Нет, ваш священный долг теперь сражаться до последней капли крови за свободу». Хлопнул дверью и ушел. Дивизию нашу сейчас же перекинули в глубокий тыл и там давай обрабатывать на митингах, чтобы мы домой не просились, а просились в бой. А мы разве им можем возразить, без культуры? У нас даже винтовки отобрали. Значит, опять умирать.
– А я бы убег, – сказали под телегой.
– Дура. Географии не знаешь. И что я вам скажу: эти господа в шляпах, которые к нам приезжали руками махать на митингах, хуже нам были военного начальства. Ей-богу. Несут чепуху, махнет тебе рукой на виноградники: «Вы, говорит, не забывайте, что эта почва родила Дантона и Камилла Демулена…» А нам все равно, кого она породила, мы правду хотим знать – кто русской землей распоряжается? Кто теперь хозяин?
Почему нас во Франции гноят? Зачем вы нас обманываете, раз мы некультурные?
Так мы зубами и лязгали до самых большевиков. А в ноябре, здорово живешь, загнали нас за проволоку. Поставили пулеметы. Голодный паек. И эти дамочки: мимо нас идет – погрозит кулачишком. Мы, конечно, бунт. Нас из пулеметов, из броневиков. Зачинщиков расстреляли по ихнему обычаю – у столбов. Вот тебе и русские орлы!
С земли поднялась рослая фигура с бородой от самых ушей, заслонила звезды. Поддернув портки, сказала:
– Я, ребята, сам за французов кровь проливал.
– Где это тебя угораздило?
– А на Мазурских озерах. Наших там тысяч сто побили.
Мужики помолчали. Дергач перелетел поближе и тыркал, казалось, где-то за телегой. Над краем степи в одном месте как будто просветлело, – это должна была скоро показаться луна.
– Сидели мы без малого год за проволокой на положении пленных, – опять заговорил рассказчик. – А у французов большая нехватка в рабочих руках. И мы замечаем – эти дамочки грозить бросили, ходят мимо нашего лагеря, присматриваются. Конечно, ребята наши крепкие, широкоплечие, работать здоровые… Что же без дела-то им сидеть? Только пухнут за проволокой от дурной пищи.
– Это обыкновенное дело… (Из-под телеги.)
– Помолчи.
– Ну вот, эти дамочки – по-нашему женщины деревенские, вдовы – и начали наших брать на поруки. Сначала выбирали молодцеватых, в ихнем вкусе.
– Чтобы породу не портить.
– Совершенно верно. Носы наши очень им не нравились. Иной мужик – кровь с молоком, а нос – леший его знает что, а не нос: у иного – дуля, у иного пипкой, одни ноздри. Мы смекнули, стали в носах разбираться. Одному оттягивали, – ничего не вышло. Уставится дамочка на такой нос и не доверяет. Мы солдата проваживаем, хлопочем: гляди, мол, какой мужчина – сутки может косой махать, веселый, и жрать, мол, не очень здоров, а если ты насчет чего другого сомневаешься – первый на деревне жеребец.
И хочется ей, и – нос вот дался. Потом, конечно, и со всячинкой стали брать. Так многие ребята вышли из батраков в хозяева, женились на вдовах,
