На лице Феннека появилось выражение, говорящее о том, что он оценил шутку, но кузнец увидел мое озадаченное лицо, заулыбался и сообщил на прекрасном французском:

— Меня зовут Тана. Еще называют homme-femme, но я предпочитаю, чтобы ко мне обращались, употребляя артикль женского рода.

Думаю, рот мой сам собой раскрылся от удивления, и вовсе не потому, что я никогда не встречала в жизни подобных персон.

— Вы хорошо говорите по-французски, — промямлила я, вовремя догадавшись, что надо что-то сказать, чтобы не выдать своего замешательства. — Где вы его изучали?

— Я многое изучала в своей жизни. Немного знаю и сонгайский. Считаю, что общаться с местными властями и с организациями, оказывающими всякую помощь, надо на их языке, тогда будет больше толку.

Тана жестом пригласила нас присесть на яркое покрывало, лежащее на земле, посередине которого стоял невысокий столик. В сторонке, на жаровенке, где горел древесный уголь, уже кипел серебряный чайник. Столик был сработан очень красиво, украшен тонким узором. На нем стояли четыре стакана для чая, словно Тана ждала нас в гости. Может быть, у нее просто не имелось других и они всегда оставались на столике. Чай заваривался и разливался в высшей степени торжественно. Во время церемонии никто не проронил ни слова, будто это могло помешать исполнению священного ритуала.

Наконец Тана наклонилась ко мне.

— Мне сказали, что у вас есть некий особенный амулет и вы являетесь его владелицей.

Я посмотрела на Феннека, и он резко кивнул в ответ.

— В нем лежит свернутый в трубочку пергамент, а на нем какие-то слова, написанные на тифинаге, — добавила я.

— А-а, пергамент, — сказала Тана, не отрывая от меня взгляда. — А вы знаете тифинаг? И насколько?

Мне пришлось признаться, что очень мало.

Она завернула угол покрывала и начертила на песке какие-то знаки.

— Наш язык полностью соответствует тому миру, в котором мы живем. То же самое можно, конечно, сказать и про другие языки, но наш выражает главные принципы здешней жизни куда более непосредственно, чем большинство других. Видите прямые линии? Эти палочки обозначают ноги людей и животных, жизнь которых переплетена в постоянной взаимозависимости, — козы, овцы и верблюды, газели, шакалы и львы. Крестиками обозначаются дороги, которые мы выбираем, пути, проходящие через пустыню нашей жизни. Нас ведут по ним солнце, луна и звезды. У нас есть поговорка, что все важное зарождается в сердце, а потом, как волна, расходится во все стороны и превращается в круг жизни. Так горизонт окружает и племя, и стадо. В конце концов все неизбежно возвращается к сердцу. Вот потому в этом мире нет силы крепче, чем любовь.

Она открыла потайное отделение амулета, вытряхнула на ладонь свернутый в трубочку пергамент и долго смотрела на него, потом медленно улыбнулась, положила его обратно и щелкнула центральной шишечкой.

— Не ожидала увидеть это еще раз, — сказала Тана. — Но я рада, что снова держу его в руках, несмотря на то что он был свидетелем стольких несчастий.

Ее темные глаза пронзали меня насквозь. Потом она обернулась к Феннеку.

— Бедный ты бедный. Сорок лет в пустыне воротишь лицо от любви… и от всего, что больно жалит, отрицаешь простую истину о том, что твое сердце лежит в центре всего мироздания. Ты так и не нашел ее, верно? Поэтому после стольких лет снова оказался здесь, и все с тем же амулетом. Пойми меня правильно. Мы благодарны тебе за все, что ты сделал для нас, и за деньги, и за помощь. Но неплохо было бы время от времени видеть тебя лично. Если бы ты почаще здесь бывал, может, я избавила бы тебя от двух лет лишних страданий. — Она негромко и сдавленно засмеялась. — Почему бедная старая Тана всегда держит в руке все нити? Ладно, скоро мы сплетем из них прекрасную сказку, впрочем, может быть, немного странную. — Женщина-кузнец похлопала меня по руке. — Для тебя, дитя мое, все это звучит чудно. Вижу по твоим глазам. Погоди, сейчас будет еще чуднее.

С живостью, не свойственной ее годам, Тана, как пружина, вскочила на ноги и нырнула в свою хибарку.

— О чем это она говорит? — спросила я Феннека.

Но он уставился в пылающие угли жаровни, словно там находились ответы на все вопросы. Его тело дрожало как в лихорадке.

Я посмотрела на Таиба.

— Здесь какая-то большая тайна, но мне кажется, что сейчас она раскроется. Потерпите, Иззи, — сказал он и погладил пальцем мою руку.

За дверью послышались какие-то звуки, и перед нами снова появилась Тана, а с ней еще одна женщина, пониже ростом. В ее длинных черных волосах, искусно заплетенных в косички, блестела седина. Уши оттягивали длинные серебряные серьги, доставая почти до плеч. Они представляли собой серебряные кольца, чередующиеся с треугольниками, перевернутыми вершинами вниз. На пальцах и руках женщины также сверкало серебро. Длинные гирьки, сделанные из того же металла, оттягивали уголки платка, покрывающего ее голову. Десяток декоративных булавок украшал ее темно-синее платье. Руки, выкрашенные хной, были насыщенного темно-коричневого цвета, губы резко выделялись на фоне бледного лица. Мне казалось, что я еще ни разу в жизни не видела столь величавой и внушительной женщины. Именно такой я всегда и представляла себе Тин-Хинан, отличающуюся пышным нарядом и убранством. Но царица пустыни умерла много лет назад, а эта женщина была жива, и даже очень. Глаза, которыми она смотрела на нас, были цвета грозовой тучи, хотя особый блеск в них говорил о характере, чувстве юмора, глубоком уме и жизненном опыте, добытом ценой огромных усилий. У нее был прямой нос, густые брови и твердый подбородок — признак решительного характера и сильной воли. Я подумала, что эту женщину невозможно назвать милой или привлекательной. Она для этого слишком хороша, красота ее поразительна. Она прекрасна. Да, именно это слово здесь уместно. Лучше не скажешь.

Ее открытый смелый взгляд на несколько секунд задержался на моей особе, и мне показалось, что крепкий подбородок женщины слегка задрожал. Потом она перевела взгляд на Таиба и одобрительно кивнула.

Наконец красавица посмотрела на Феннека и довольно отчетливо произнесла:

— Амастан!..

— Мариата… — скорее выдохнул, чем произнес он.

Да это же имена из моего амулета! Я во все глаза смотрела то на нее, то на него, пытаясь понять, что все это значит.

Тана наклонилась ко мне и тронула за плечо.

— Они не виделись сорок лет. Каждый считал другого погибшим. Сорок лет — долгий срок, чтобы хранить человека в своем сердце, когда его нет рядом. Пойдем. Они сейчас видят только друг друга. Нам не обязательно слушать, о чем они станут говорить.

Мы вышли из садика через арку, увитую цветами, в которых гудели пчелы, и добрались до берега глубокой, но почти пересохшей речки, где между гладкими белыми валунами блестели ямы, заполненные водой.

— Когда я была молодой, здесь всегда текла вода, — грустно сказала Тана. — Росли камыши, было полно лягушек, птички пели не переставая, олеандры цвели красивыми розовыми цветами. Сколько детей, отравившихся их ядовитым соком, я вылечила, заставляя есть древесный уголь! — Она покачала головой. — В жизни часто бывает, что самые прекрасные вещи являются особенно смертоносными. Возьми хотя бы тех двоих. На свете не встретишь столь прекрасных людей. Амастан был стройный юноша, высокого роста… Впрочем, он и сейчас такой. А какие у него выразительные глаза. Они хороши для поэта. Я всегда так ему говорила. Но вы видели, каким он стал, когда жизнь сыграла с ним злую шутку. Не удивительно, что Амастан выбрал эту дорогу. В первый раз он пришел сюда ребенком и слишком много успел повидать в жизни. В девятнадцать лет юноша потерял свою первую любовь, а в двадцать три и вторую. Можно представить, что творилось в его душе. Теперь он пробил себе дорогу, его знают отсюда и до Леванта,[77]и что хорошего для него из этого вышло?