С Тиной, сразу и тем не менее, вступил он в свой фотографический разговор. Не только он говорил по-немецки, но прекрасно знал, как выяснилось, Тинины работы, Тинины книги; был явно доволен знакомством; немедленно подарил ей буклет со своими собственными фотографиями, очень хорошими; сразу же пригласил нас встретить у него Новый год, посулив нам знакомство с разными, по его словам, замечательными людьми, которые, говорил он, тоже будут счастливы завязать с Тиной отношения деловые и дружеские. Можно будет и о каких-нибудь совместных проектах подумать… А вот знает ли он что-нибудь о Ген-наадии? О ком, о ком? переспросил Дима-фотограф, с трудом и без удовольствия отрывая свою мысль от деловых и дружеских перспектив, перед ним вдруг открывшихся. О Ген-наадии, ответил за меня бывший Васька; помнишь, был такой? Я вот Алексею ничего не мог о нем сообщить… Ген-наадия убили, чуть-чуть, но все-таки зеленея глазами, ответил Дима-фотограф; убили, в девяностые годы; he was killed; er wurde ermordet; да, на улице; ночью; не на улице, а на набережной; на набережной Лейтенанта Шмидта, в конце, у дальних линий, у Горного института. Он это точно знает, он дружил, до сих пор дружит с тогдашней girl-friend Ген-наадия, Ниной, я, может быть, ее помню (я был не уверен); ну, уж Васька-то ее должен помнить (Васька тоже был не уверен); с Ниной, ну как же? с наигранным возмущением переспросил Дима-фотограф, бросив быстрый взгляд в Тинину сторону и показывая руками какой-то особенно выдающийся бюст… А, эта? сказал Васька; да, была такая Нина; конечно. Она и до сих пор есть, с удовольствием сообщил Дима-фотограф, заказав себе, по нашему примеру, стакан облепихового (обжигающего) чая, усердно дуя на оный; к нему на Новый год прийти собирается. Они как раз тогда из Америки возвратились, она и Геннадий, Геннадий уехал в Америку году, он думает, в девяностом, и Нина за ним поехала, но что-то там у них не сложилось, у них друг с другом, говорил Дима, или у Ген-наадия с университетской карьерой, а оно и не могло, наверно, сложиться, Ген-наадий ведь знал все и ничего не знал толком, знал двадцать языков, но никогда не занимался лингвистикой, то есть, может быть, и занимался лингвистикой, как занимался всем на свете, но занимался для себя, про себя, как всем на свете и занимался, и никакого образования у него не было, то есть было какое-то, даже какое-то по-советски престижное, но какое-то такое, к какому сам Ген-наадий относился с презрением, и кажется, он затем еще уехал в Америку, чтобы заняться там чем-то таким безумным, чем он всегда, чем никто в городе, кроме него, и не занимался – хеттским языком, аккадской клинописью, шумерскими письменами, но ничего не получилось из этого, не допустили его до клинописи, не подпустили к хеттскому языку, никому он там оказался не нужен, и Нина очень скоро соскучилась в академическом городишке, в который они попали, и вернулась в Питер, и теперь уже он вслед за нею, и здесь он ничего, Дима думает, особенного не делал, жил опять у родителей, на Невском в генеральской квартире, и таким же был всезнайкой, зазнайкой, и очень скоро его убили, на набережной. А потому что не надо было в девяностые годы ходить ночью одному по набережной Лейтенанта Шмидта, у дальних линий, в соседстве с Балтийским заводом, а вот почему он шел там ночью один, этого не знает никто, знает Нина, но никому не говорит и никогда, наверно, не скажет, видно, чем-то виновата она, не от Васьки же буддиста он шел, говорил Дима, показывая на Ваську, в свою очередь с негодованием отвергшего такую возможность, он-де, Васька, к тому времени с Васильевского уже, скорее всего, переехал, и никаких контактов с Ген-наадием у него не было, он и вообще этого Ген-наадия помнит смутно, что же до убийц, продолжал Дима, то убийц, разумеется, не нашли, наверно, и не искали – нашли ограбленного, ободранного Ген-наадия с ножевыми ранениями, на пандусе причала, почти у самой воды, куда его, похоже, сбросили с набережной, полагая, что он скатится в воду, не заметив, что не скатился, а может быть, поленившись или побоявшись спуститься вниз и столкнуть его с пандуса, убежав, может быть, в ужасе от содеянного. У него были с собой какие-то деньги, какие-то жалкие двести долларов, он, Дима-фотограф, это знает с Нининых слов, а в Питере убивали тогда и за меньшее, да ведь и просто так могли пырнуть ножиком… Его самого, Димы, говорил Дима (отхлебывая, довольно шумно, лошадиными губами, свой чай), не было в городе, когда это случилось, он как раз уехал, впервые в жизни, в Японию, на первые заработанные им деньги – не вообще первые деньги, которые он заработал в жизни, но первые настоящие деньги, огромные по тем временам, которые заплатил ему за большую серию фотографий журнал Newsweek, ни много ни мало, – на эти-то деньги он уехал тогда в Японию совершенствоваться, как мы уже догадались, в благородном искусстве игры на флейте сякухати, и глупо счастлив был в этой Японии – сбылась мечта идиота! – и таким же глупо-счастливым, идиотически-окрыленным вернулся в Питер, где в тот же день рыдающая Нина сообщила ему, что какие-то мерзавцы, мазурики убили ее Геннадия, банальнейшим образом ограбили и убили на набережной и что она одна во всем виновата. И было это уже двадцать лет назад, и сказать правду, давно уже он не вспоминал о Ген-наадии, и с Ниной, встречаясь, давно уже не говорил о нем, да и кто теперь о нем вспоминает, может быть, и никто, родители его, наверное, умерли, и как же глупо все это, если вдуматься, а что они когда-то с Ген-наадием ссорились, и тем более, что он, Дима-фотограф, на Ген-наадия прямо набрасывался, как я теперь утверждаю, что он, Дима, над Ген-наадием прямо, как я утверждаю теперь, издевался и всячески его задирал, в присутствии и при поддержке буддийствовавших девиц, – то нет, не было этого, не было и быть не могло, это все придумал я задним числом, они с Ген-наадием были приятели, и вообще у них не принято было издеваться над кем бы то ни было, это ваши, объявил Дима к Васькиному удовольствию, московские штучки, у них в Питере другой стиль отношений, а уж что он, Дима, своей флейтою прямо тыкал в Ген-наадия, это, пардон, вообще чепуха, сякухати для любого, кто всерьез ей занимается, предмет священный, ее даже и не достают просто так из футляра, короче нет, нет и нет, не было этого, а вот что было и что Нина, когда мы с ней встретимся, наверняка подтвердит, так это то, что он, Дима, их с Ген-наадием познакомил у Васьки, чего, тут же объявил Васька, тонкими и брезгливыми пальцами снимая с пиджака незримую ниточку, он, Васька, напрочь не помнит, поскольку вообще этого мифического Ген-наадия помнит смутно, и уж точно никто из них не берется теперь сказать, присутствовал ли я при этом знакомстве; если мне кажется, что присутствовал, то присутствовал, с той, еще раз, оговоркою, что знакомство было, а никакой ссоры не было, издевательств над Ген-наадием не было тоже, и, во всяком случае, он, Дима, меня при этом не помнит; он помнит совсем другие эпизоды нашей общей, в меру безумной юности; помнит, как я приезжал к нему в Парголово с моим долговязым, тоже московским, приятелем в окружении целой стаи возбужденно чирикавших иностранок: двух или трех француженок, парочки то ли англичанок, то ли голландок, дико напуганных моряками, целым, что ли, взводом моряков с автоматами, которых видели они в электричке; что же до мальчика Вити – как странно, что я знаком с ним! – то нет, говорил Дима-фотограф, тряся хвостиком, отвечая на мой вопрос, мальчик Витя Ген-наадия уже не застал, мальчик Витя был подобран, вот, Васькой, Василием Васильевичем, на Невском проспекте года через два, Дима думает, после Геннадиевой гибели, такой чудовищной, такой несуразной.