— Значит, тебе и сказать нечего? И почему, например, ты так вызывающе стоишь? Пришел с грязным подбородком. Чем ты подбородок испачкал? Краской?

— Варенье лопал, — нарочито грубо ответил Охнарь, с ужасом чувствуя, что держится и говорит совсем не то и не так, как хотел, идя сюда. Кабинет вдруг выпал из его поля зрения, а заведующая стала маленькой-маленькой и стремительно уплыла в дальний угол, как это бывает с отражением человека в стекле, когда открываешь окно и оно карикатурно удаляется.

И откуда-то издалека чей-то страшно знакомый голос негромко, с участием спросил:

— Леня! Что с тобою?

Он молчал. «Ведь это Полницкая. Заведующая». То чувство, которое обычно владело им при встрече с нею, механически охватило его и сейчас. Охнарь подтянулся, ему захотелось оправить рубаху, но вместо этого он судорожно дернул ворот, неожиданно тесно сдавивший шею.

— Иди, сядь вот на этот диванчик.

И Полницкая тут же проворно встала с кресла, взяла Охнаря за руку. Он безвольно последовал за ней на диванчик. И вдруг ему опять стало душно, горло его словно распухло, он хотел сделать глотательное движение, но сильно затряслась нижняя челюсть, и на губах выступила мокрая соль.

— Ну, не плачь, Леня, не плачь. Успокойся, вытри слезы.

Слезы? У него слезы? Он плачет? Этого быть не может. Что это Евдокия Дмитриевна мелет! Выдумала тоже! Вот он сейчас вскочит и покажет ей, как это он плачет. Не хватает еще, чтоб вошел кто-нибудь из учеников, — вот бы картину застал! А ну-ка, довольно всей этой муры!

Однако Ленька не мог ни встать, ни даже пошевельнуться. Плечи его тряслись, он сердито кусал вспухшие губы, а в груди что-то сипело, хлюпало, все лицо было мокрое, и крупные горячие слезы падали на колени, словно прожигая штаны.

— Выпей воды, — говорила Полницкая и подала стакан. — Ну, ну, пей!

Стакан бил по зубам, Ленька закусил его, чтобы не прыгал, половину пролил на ковер, остальное выпил и перестал всхлипывать. Он вытирал подолом рубахи слезы, злился на себя за слабость, и ему было и стыдно и хорошо. Затем он сидел на диванчике рядом с Полницкой, и она, полуобняв его за плечо, говорила просто и сердечно, совсем как мать:

— Отдохни немножко. Успокойся. И не косись на дверь, сюда никто не зайдет. Притом слез хороших не стыдись, они признак того, что в человеке проснулась совесть. Не бойся, тряпкой тебя не назовут. Вы, мальчики, из-за ложно понятого чувства гордости, самолюбия иногда совершаете поступки, которые бы в спокойном состоянии сами осудили. Я верю: тебе кажется, что ты ударил случайно, нечаянно, потому что тебя оклеветали. На самом деле ты груб, необуздан, своеволен, ершишься с ребятами, с педагогами… Думаешь, это не заметно со стороны? Положи в спелые зерна пшеницы одно зеленое. Оно сразу будет отделяться по цвету, прочности. Значит, какие-то причины, неправильное «воспитание» задержали его нормальный рост. Зеленому зерну надо дозреть, а для этого необходимо солнце, благоприятная атмосфера. Мы все знаем, что у тебя было очень тяжелое детство, ты развивался как бы на пустыре, но все это осталось позади, и пора отряхнуть уличную грязь.

Слушая заведующую, Ленька все старался справиться со слезами.

— Не хочу от тебя скрывать, — продолжала она, — защищала я тебя на педсовете лишь потому, что знаю твою горькую судьбу. Будь на твоем месте домашние мальчики вроде Вениамина Мацепуры, Садько, я бы умыла руки, пусть за них думают родители, раз так воспитали. Но говорю тебе в последний раз: потачки своим хулиганским выходкам от нас не жди. Не будем мы терпеть и твою неуспеваемость, здесь тоже необходимо принять срочные меры. — Полницкая не повысила тон, и тем не менее Ленька почувствовал: она выполнит то, что говорит. — Чего, скажи, тебе сейчас недостает? Ты хорошо одет, сыт. Ваш классный руководитель ходил к Мельничукам на Проезжую улицу и рассказывал мне, что у тебя отдельная комнатка, свое полотенце… вот только зубы ты редко чистишь: это зря. Потом почему ты носишь пояс через плечо? Ты не знаешь, для чего он предназначен? Все это мелочи, детали, но из тысячей деталей складывается машина, и надо, чтобы все они работали безукоризненно, иначе это тут же отразится на всем механизме. Ты, Леня, со мной согласен или нет?

— Сог… ласен, — тяжело, в два дыхания, как это бывает у маленьких детей, ответил Охнарь.

Он действительно и плакал-то по-детски: очень обильно, горько и недолго.

В общем, благоприятная атмосфера для тебя создана. Внешне тебя уже не отличишь от рядового школьника. Но, видимо, есть еще какая-то ржавчинка. Ты комсомолец? Нет? А вот комсомольская среда тебе сейчас особенно нужна, она для тебя будет вроде солнечного облучения, окончательно избавит от внутреннего одиночества, от диких законов отвратительной морали того мира, с которым ты расстался навсегда. Ведь ты сам создаешь для себя искусственную изоляцию. Разве тебе приятно расти вбок? Тебе уже пора усвоить, Леня, что ты не маленький, через три года девятилетку кончишь и станешь самостоятельным, тебе и самому надо помогать нам, стараться быстрее достичь восковой зрелости, как говорят агрономы про зерно. Скоро ты уже сам будешь нести перед обществом ответственность за каждый свой поступок.

Охнарь наконец справился со слезами, но сидел тихо, словно пригревшийся воробей в ладони. В открытое окно влетел знойный ветерок, на улице с шелестом покачивались цветы каштана, и лепестки облетали на тротуар.

— Сейчас тебе надо особенно хорошо учиться. Только книги, только наука могут дать правильное представление о жизни, а это коренным образом повлияет на твои поступки. Я знаю, ты стараешься, стал подтягиваться: молодец. Именно поэтому и у нас есть желание помогать тебе. Умей выработать в себе тормоза. Без тормозов и самый лучший паровоз может потерпеть крушение. Для начала сделай вот что: извинись перед Офениным. — В голосе заведующей заметно зазвучали учительские нотки. — Видишь ли, Клавдий Павлович преподает тридцать лет, и методы царской гимназии глубоко въелись в его работу. Но педагог он хороший, свой предмет ведет отлично и по-своему желает добра всем школьникам. Вы должны лучше к нему относиться. С Бучмой ты уже объяснился?

— Объяснился. Сейчас, во дворе.

— Хороший он хлопец. Интеллигентный, отзывчивый.

Больше часа просидел Ленька в кабинете заведующей и вышел от нее внешне успокоенный, но все еще с красными опухшими глазами. Двор опустел, вторая смена уже начала заниматься. Кенька Холодец убежал домой трухать голубей. Только Оксана и Бучма сидели на ступеньках крыльца. Они вскочили ему навстречу.

— Ну что она? — быстро спросила Оксана.

Глядя прямо в глаза Бучме, Охнарь громко сказал:

— То, что я тогда в классе… ударил тогда… я — сволочь!

— Чего ты? Мы ж помирились.

— Нет. Я сволочь! Сволочь, сволочь, сволочь! — зло повторил Охнарь, и нижняя челюсть его опять затряслась.

— Я понимаю, ты тогда не со зла. Поэтому я и согласился с Оксаной сегодня после уроков…