Удивительно, что из сей страшной тюрьмы — пусть на небо! — уходили искренне уверовавшие в Бога. Редчайший случай, когда муки заключения из преступивших закон делали святых.

III

И роль игумена и монахов была никем и ничем не превзойдена. Филипп Колычев одним из первых стал на указанный путь, и слава о нем распространилась и до Москвы, и за Москву. Слухами и славой игумена Филиппа был очарован и царь. Путь Филиппа в столицу иначе как триумфальным не назовешь. Новгородцы просили у него заступничества перед царем, ибо знали или, вернее, предчувствовали, что их ожидает в ближайшем будущем. Иоанн встретил скромного игумена стоя и откровенно сказал, с каким уважением относится к заслугам его и подвижничеству братии. Летописные фантазеры пишут, что Филипп Колычев плакал, когда отказывался, но государь оставался непреклонен. Вряд ли суровый инок проронил слезу, если спустя несколько мгновений, по словам летописца, произнес:

— Повинуюсь твоей воле. Но умири же совесть мою: да не будет опричнины! Да будет только единая Россия! Ибо всякое разделенное царство, по глаголу Всевышнего, запустеет. Не могу благословлять тебя искренно, видя скорбь отечества!

Однако смелым упреком он не оттолкнул царя. Иоанн нуждался в благословении, и именно игумена Филиппа. Он нуждался в нем не только потому, что монах имел безукоризненную репутацию. Он нуждался в благословении потому, что сам верил в Бога, и эта вера прослеживается с необыкновенной последовательностью во всех добрых, полезных и злых начинаниях. Летописец и вдогонку историки изображают дело так, будто Иоанн не желал дать игумену славы гонимого за добродетель. Но Филипп еще ничего не сотворил в столице и мог быть отправлен обратно в пустой и безлюдный край без всякого затруднения. Нет, Иоанн нуждался в благословении, нуждался в поддержке. Он говорил не лицемеря, когда, обратившись к Филиппу, пожаловался:

— Разве не знаешь, что мои хотят поглотить меня, что ближние готовят мне гибель?

Филипп заколебался и позволил себя уговорить коллегам, которые понимали, от чего отказывался игумен. Даже ласкатели Иоанновы, такие как Пимен Новгородский и Филофей Рязанский, и те считали, что Филиппу надо покориться государю и принять сан митрополита. Филипп уступил давлению и согласился, полагая, что сумеет ограничить зверские порывы опричнины. Иначе как объяснить его слова:

— Да будет, что угодно государю и церковным пастырям!

С этого момента он встал на стезю смерти, но, не ведая того, приступил к строению в Москве церкви во имя святых Савватия и Зосимы. Между тем он не смог предотвратить казни, которые последовали из-за дела Ивашки Козлова, якобы смутившего бояр. Казни состоялись, и обязанности палачей исполнили в том числе и ближайшие родственники царя, такие как князь Михайло Черкасский, брат царицы Марии, возглавлявший Опричную думу. Филипп Колычев постоянно протестовал против казней, которые были еле прикрыты формальным — иногда судебным — разбирательством. Дальнейшее лишь подтверждает мысль об определенной зависимости Иоанна от соловецкого святого. Царь мечтал склонить старца на свою сторону и добиться от него духовной — именно духовной! — поддержки.

IV

Однажды, вдень воскресный, в час обедни… Так поэтично начинает изложение решительного и печального по отдаленным последствиям столкновения Иоанна с митрополитом Филиппом Карамзин. Без излишних церемоний — резко и грубо — Иоанн в сопровождении толпы опричников и близких бояр вошел в соборную церковь Успения. Нет никакого сомнения в том, что именно здесь, у алтаря, мудрый и добрый старец впервые встретился со страшной судьбой. Наиболее четко она просвечивается сквозь магический кристалл пластического искусства, которое в XIX веке обладало не просто живописностью и графичностью, но и тончайшей психологической нюансировкой. Бесчисленные портреты Иоанна выпукло изображают с той или иной степенью достоверности его душевный облик. Человеческий фон, однако, почти всегда однообразен, второстепенные участники драматического действа недостаточно выразительны. В этом можно упрекнуть — хоть и в малой мере — даже Илью Ефимовича Репина. Умирающий Иван скорее похож на разночинца или послушника, чем на царевича, которому осталось жить считанные дни. Глаза Иоанна, его судорожные объятия затмевают все.

В совершенно неизвестной зрителям картине Владимира Васильевича Пукирева, автора «Неравного брака», мы имеем дело с иным подходом. Не Иоанн на полотне главенствует и царит, как привык и в жизни и в искусстве. Пальма первенства отдана конфликту, динамически развивающемуся в сгущенной атмосфере насилия. У Пукирева нет статистов, но есть характеры, и среди них четыре главнейших — Иоанн, Филипп, Малюта и Федор Басманов. Мы буквально слышим шум неостановимо вторгающейся в храм толпы, подражающих во всем царю опричников, не снявших черных шлыков. Филипп не прервал богослужения, не поспешим к Иоанну, как сделали бы другие на его месте. Мы догадываемся, что царь долго ждал благословения, хотя Пукирев запечатлел следующий момент после фразы, брошенной наверняка Малютой:

— Святый владыко! Се государь: благослови его!

Неужели Филипп не осознавал, что перед ним властелин?! Глядя на разворачивающееся действие, у Пукирева мы слышим и паузу — тягостную и длинную, за которой должна вспыхнуть буря. Да и как ей не вспыхнуть, если передний план занимает мощная фигура Малюты в богатом кафтане и высокой шапке, со зловещим боевым ножом. Он смотрит на Филиппа исподлобья, с ненавистью, как бы негодуя на митрополита за гордую неуступчивость и желание указать государю на его место в Божьем храме, словно забывая, что именно он, государь, является Божьим помазанником и наместником Бога на земле. Вот о чем нам повествует контур этого редчайшего воплощения шефа опричнины. Стилистика деталей и подробностей не огрублена Пукиревым. Она коррелируется с происходящим в действительность. Мы отчетливо видим, что Малюта — палач, будущий убийца митрополита, и что Филипп сейчас встретился прямо лоб в лоб со своей смертью.

Изображение живет и не превращается в унылый рассказ. Наконец, взглянув на царя, митрополит произносит слова, которые грешно было бы сочинить, настолько они значительны, лучше довериться источнику:

— В сем виде, в сем одеянии странном не узнаю царя православного…

Шелестящий говор стих. Картина, созданная Пукиревым, источает молчание. Мы ощущаем всей кожей, как слова Филиппа хлещут — нет! — скорей, камнями ударяют Иоанна. Он отшатывается от митрополита, пораженный. И это мы едва ли не осязаем! Едва ли не осязаем волну пропитанного ладаном воздуха от бурного жеста царя, который внезапно застыл с руками, скрещенными на посохе, и поникшей от смущения головой, хотя взор его постепенно наливается гневом. Еще мгновение — и глаза вспыхнут державным огнем, а Малюта тем временем умоляет:

— Прикажи, государь пресветлый…

Кривая улыбка Федора Басманова, единственного голоусого опричника в свите Иоанна, подчеркивает трагизм и смертельную опасность, грозящую тому, кто осмелился пресечь поползновения на власть земного Бога. Лицо новоиспеченного кравчего утомлено, быть может, и развратом. Оно несет на себе порочную печать угасания молодых страстей. Пройдет совсем немного времени, и Басмановы, пройдя через немыслимые муки, тоже уйдут в иной мир.