Умозаключение о психическом состоянии животных — само по себе неплохо, это совершенно нормальная вещь. Каждый день я еду мимо плаката, на котором изображен умилительный детеныш орангутана. Я расплываюсь в улыбке каждый раз, когда подъезжаю к нему, независимо от того, о чем еще я размышляю, — хотя я знаю, что на самом деле этот орангутан не улыбается мне и не обладает разумом, подобным моему. Честно говоря, если бы все заблуждались с умозаключением о психическом состоянии животных и в ходе этого процесса мы бы включили этих животных в свою моральную сферу, возможно, было бы меньше браконьеров, убивающих слонов и носорогов ради бивней и рогов или охотящихся на горилл и бонобо ради пищи. Если бы люди делали больше умозаключений о психическом состоянии, наблюдая других людей, возможно, у нас было бы меньше жестокости и меньше войн. Однако когда это делает ученый, мы должны противостоять соблазну умозаключений о психическом состоянии[640].

Мы приучены думать о животных в собственных терминах: насколько похожи они на нас, чему они могут научить нас, каким образом они могут быть полезными для нас, в чем мы превосходим их. Для нас нормально очеловечивать животных, если мы собираемся их защищать. Но когда мы смотрим на животных через очки собственной индивидуальности, мы можем навредить им, причем часто не думаем об этом. Мы рассматриваем сильно привязанных к нам собак как «слишком требовательных» и наказываем их, когда следовало бы обеспечить им предсказуемую заботу и любовь. Мы отрываем детенышей шимпанзе от их матерей, когда в дикой природе они бы воспитывали отпрысков до пяти лет, обеспечивая тепло и запах шерсти матери. Перед нами вызов: понять разум животных как их собственный, а не как неполноценный человеческий разум. Последняя идея возникает из классического взгляда на человеческую природу, которая подразумевает, что шимпанзе и прочие приматы — менее развитая, уменьшенная версия нас самих. Это не так. Они приспособлены к экологической нише, в которой живут. Шимпанзе должны искать пищу, а современные люди — большей частью нет, поэтому мозг шимпанзе устроен так, чтобы идентифицировать и запоминать детали, а не строить ментальные сходства[641].

В итоге, если мы изучим животных в их собственных терминах, мы получим пользу, поскольку наши отношения с ними будут лучше. Мы будем меньше вредить им и миру, где мы все вместе живем.

* * *

Животные — эмоциональные создания, по меньшей мере для воспринимающих их людей. Это часть социальной реальности, которую мы создаем. Мы приписываем эмоции своим автомобилям, своим домашним растениям и даже кружочкам и треугольничкам из фильма. Мы также приписываем эмоции животным. Однако это не означает, что животные переживают эмоции. Животные с небольшой аффективной нишей не могут сформировать понятия эмоций. Лев не может ненавидеть зебру, когда охотится и убивает ее в качестве добычи. Вот почему мы не считаем действия льва аморальными. Каждый раз, когда вы читаете книгу или новость о том, что животные испытывают человеческие эмоции («Экстренное сообщение: кошки ощущают schadenfreude по отношению к мышам»), сохраняйте этот образ мышления, и вы быстро увидите, как перед вами материализуется ошибка умозаключения о психическом состоянии.

Некоторые ученые по-прежнему предполагают, что все позвоночные имеют общие сохранившиеся базовые цепи эмоций, чтобы оправдать идею, что животные чувствуют так же, как и люди. Выдающийся нейробиолог Яак Панксепп обычно предлагает своей аудитории увидеть подтверждение таких цепей на снимках рычащих собак и шипящих кошек, а также на видеороликах с птенцами, «зовущими мать». Сомнительно, однако, чтобы такие предполагаемые цепи для эмоций существовали в мозге какого-нибудь животного. У вас есть цепи для поведения, обеспечивающего выживание, вроде борьбы, бегства, питания и спаривания; они управляются зонами управления ресурсами тела в вашей интероцептивной системе и вызывают телесные изменения, которые вы переживаете как аффект, однако они не посвящены эмоциям. Чтобы иметь эмоции, вам нужны еще и понятия эмоций, чтобы проводить категоризацию[642].

Поиск эмоциональных способностей у животных продолжается. Бонобо и, возможно, шимпанзе, наши ближайшие родственники, могут иметь устройство мозговых связей, пригодное для формирования собственных понятий эмоций. Еще одна многообещающая возможность — слоны; это долгоживущие социальные животные, создающие мощные связи в сплоченных стадах. То же самое относится и к дельфинам. Даже собаки вроде Рауди — хорошие кандидаты, тысячелетиями выращивавшиеся рядом с человеком. Внутри этих животных может происходить нечто большее, даже если это не человеческие эмоции. Что касается лабораторных крыс, морской свинки Капкейк и большинства других животных, которые, по нашему опыту, имеют эмоции, то они не могут конструировать их, поскольку у них нет необходимых понятий для эмоций. Животные, не являющиеся людьми, обладают аффектом, но реальность их эмоций в данный момент находится только внутри нас.

Человеческий мозг — мастер обмана. Он создает опыт и раздает указания каким-то волшебным образом, никогда не раскрывая, как он это делает, и в то же время дает нам ложное ощущение уверенности, что его продукты — наш повседневный опыт — показывают его внутреннюю кухню. Радость, печаль, удивление, страх и другие эмоции кажутся настолько различными и ощущаются настолько естественными, что мы считаем: у них есть отдельные причины внутри нас. Когда у вас есть мозг, который «эссенциализирует», легко прийти к неправильной теории психики. В конце концов, мы — это куча мозгов, пытающихся выяснить, как мозги работают.

Тысячелетиями этот обман большей частью был успешным. Конечно, раз в столетие или два сущности психики пересматривались, но идея органов психики, в общем-то, находилась рядом[643]. Отбрасывание этих сущностей порождает проблему, поскольку мозг устроен, чтобы категоризировать, а категории порождают эссенциализм. Каждое произнесенное нами существительное — возможность изобрести сущность без намерения так поступить.