польским, даже праздники смешались: православный покрова и католический Доминик.

Было и румынское «Нýшты русéшты, нумóт румэнэшты» — не понимаю по-русски, только по-румынски. Была и та «фумея» — на тетку Зоею, его хозяйку.

Были у дядьки и слова свои: «гамталязики» — про оладьи или пирожки, «охламéнька» — про сало или колбасу, «коминарник» — про франтоватого кавалера или о муже вообще…

Ругался он с естественной и щедрой свободой. Любимая присказка, в обращении и к мужчинам и к женщинам, одинаковая: «Будь другом, на…ы в шапку!» Разговаривая с нашей матерью на совсем серьезные, жизненно важные темы, он говорил:

— Девки мои, Катрино, открыли в хате целую лавку: полка обуву — черевики, туфли, сапожки. Что ни заработают, торфу у князя копая, на жатве, на картошке — все на ж…, все на себя! Шура одни сапоги сделал — и все. А эти? Зина себе. Лида себе. Да уже и Женька, смотри ты, порядочный курвенок.

— Чтоб тебе, Алисейка, язык облез? Ну как же можно так — на свое, на такое хорошее?

Мать даже плевалась, без всякой, понятно, надежды, что через два-три слова такого или худшего не услышит.

Здесь, с женщиной, у него была еще некоторая деликатность, а полная свобода — в мужской компании.

У Тимоха Ермолича, я говорил уже, был младший брат Ёсип. Когда они с Тимохом разделились, Ёсипу досталась отцова хата. Она стояла глухой стеной к улице, а он захотел повернуть ее фронтом да и оторвать таким способом от сеней, каморки и сарая, которые взял при разделе Тимох. Собрал Ёсип всю деревню мужчин, взяли мы тот опустевший и раскрытый сруб на подходящие колья и под команду Осечки, всегда больше всех охочего к толоке, только собрались рвануть вверх и понести — послышался натужный голос дядьки Алисея:

— Перенесение мощей из бардака в полицию!

Большинство слышало такое впервые, сказано оно было под руку, настроение гурта и так приподнятое, возбужденное — что ж, грохнул хохот. И хата снова осела на старый фундамент. К счастью, что еще не совсем набок.

В озорстве своем он был всегда легкий, подвижный.

Что мне теперь вспомнилось, так это наша «острая брама»[41]. Андрею было тогда семнадцать. Хозяин. А мне — двенадцать. Помощник. Смастерили мы ворота на улицу из новых штакетин. Хотели, понятно, чтоб здорово, на две створки, вверху с боков обрезанные вогнутым полукругом, а посредине остро. Нацепили створки на крюки — получилось криво, не закрывается… Я хохочу, Андрей злится. Он на меня сказал Гёзыль[42], а я на него то Тоненький, за писклявый голос, то Верблюд, хотя он горбатым или слюнявым никогда не был. Сидим на лавке злые, молчим. Хорошо, что хоть никого нет. И мать с Надей в поле, на прополке. А тут — на тебе! — едет откуда-то дядька Алисей. Остановил перед нами кобылу, спрыгнул с воза. А нас будто совсем и не видит. Подошел к воротам, стал на колени, снял шапку, перекрестился и руки сложил:

— Святая, острая, неструганая, аминь, аминь!..

Горя в жизни его было много. Два раза горел. Второй раз так, что «и пепел развеялся, и камни потрескались». Прежде времени умерла «фумея», добродушная тетка Зося, а потом Зина, старшая замужняя дочь. В оккупацию вторую дочь, Лиду, вместе с ее Сергеем, малыми детьми и Женькой, самой меньшей и самой исправной дядькиной дочкой, которая гостила тогда у Лиды на хуторе, каратели арестовали в блокаду и вывезли в Германию. Там они все и погибли с детьми — никто не скажет, где и как, в лагере каком или от союзнических бомб. А потом еще, совсем уж добивая старого отца, с фронта пришло, что погиб и Шура, единственный сын.

Совсем оглохший, дядька Алисей последнее свое время ходил полевым сторожем. Закуривая с ним, веселый бригадир Василь Куравка кричал старику в самое лицо:

— Ты уже только дорогою, дядька Алисей, ходи!.. Дорогою, говорю, ходи! А то повалишься где-нибудь и не найдем!..

Уразумев, что к чему, старик сначала смеялся, а потом махал рукой: «Ат, один черт!» Однако и то, кажется, весело. И топал полем или проселком дальше. Пока совсем не оттопался. В отличие от старшего брата Степана с его городским училищем, дядька Алисей, что окончил только церковноприходскую, охотно и много читал. При Польше с книгами в деревне было очень туго, в оккупацию тем более, а потом уже он, как сам говорил, присосался к нашему клубу, где понемногу росла приличная библиотека.

И еще одно — самое симпатичное в нем — дядька любил детей. За что, известно, и они его любили. Нс только своих, и не только свои…

ПРЯХА И СТОРОЖ

Бабка прядет, мама прядет, и маленькой внучке сделали наконец маленькую прялку, неделю тому назад. И Анечка уже хорошо «дергает» пальчиками куделю, будто клюет ее губками, и нитку тянет, ведет. Даже сказала, довольная удачей:

— Вот как я ви-ве-ла-а!

Пришел дед Алисей. Стоит на пороге, прислонясь плечом к дверному косяку. Сначала что-то говорил, а теперь вот смотрит на маленькую пряху, сам себе усмехается, а потом тихо говорит бабусе:

— Катрино! А?

И показывает ей кивком головы на внучку.

А та будто и не слышит, не видит ничего — ведет себе, «дергает» со всей потешной серьезностью четырехлет-ней помощницы.

Старик медленно, будто незаметно и так себе, снимает свою ягнячью шапку-колпак, прижмуривает глаз, прицеливается и ловко бросает в пряху. Попал! Нитка обрывается между куделей и ручонкой. Это уже не впервой, и вчера так было, и Анечка злится смешно, «по-взрослому»:

— Алисей, ты! Ты мне никогда прясть не даешь!

— А я тебя, Гануся, не бо-юся! — нараспев поддразнивает дед.

Тогда она встает из-за своей прялки, ставит ее у ножки стола и не в шутку подступает к своей помехе. Вскоре дед уже лежит, «поваленный» на пол. Анечка то шлепает его ладошкой по пухлому кожуху, то верхом сидит на его животе и победно смеется. Потом она встает, полностью удовлетворенная и утомленная, а он садится на полу и начинает обиженно «плакать». Как маленький, вытирая кулаками глаза.

— По-би-ла, шап-ку за печку за-ки-ну-ла, ы-ы-ы-ы!..

Сначала Анечка принимает это как продолжение игры, а потом в ее маленьком сердце пробуждается далеко-далекая, будущая материнская жалость.

— Встань! — сначала кричит она на старика. — Сказала тебе, встань! — и даже мягко топает валеночком.

Это еще все только игра. Дед плачет — совсем как плачет. И Анечка начинает его жалеть:

— Алисеечка мой, сыночек маленький! Я больше не буду. Я тебе молочка…

Это тоже