Баку. Много у него было воспоминаний. О женщинах он говорил очень вольно, но с каким-то всем нравившимся восхищением, испуганным удивлением.

– Эх, ребята, дурачки вы, – говорил он, – разве вы это дело по-настоящему понимаете, женскую силу понимать надо, я и сейчас, увижу девку красивую – так в ушах зашумит и сердце холодеет…

Знали его в городе многие. На пятый день стояния ополченцев в степи пришли из города две легковые машины: одна черная, нарядная, вторая зеленая, «эмка». Это приехали члены Комитета Обороны и полковник, начальник сталинградского гарнизона. Они прошли в штаб, и ополченцы, оглядывая их, говорили: «Гляди, а вон в очках, а этот… Все с пистолетами, с планшетами, один полковник без пистолета…»

Вскоре приехавшие вышли из штабного блиндажа, стали осматривать окопы, землянки, блиндажи, беседовали с ополченцами. Полковник долго осматривал пулеметные гнезда и примерялся, целился, даже попробовал пулемет, дал очередь в воздух. Потом он перешел к минометчикам.

– Смирно! – закричал Крякин и отрапортовал.

Сухощавый нарядный полковник махнул рукой: «Вольно». Увидев Полякова, он улыбнулся и подошел к нему.

– А, здравствуй, плотник, встретились.

Поляков вытянулся, ответил:

– Здравствуйте, товарищ полковник.

Затрепетавший комвзвода Брюшков с облегчением увидел, что сделано это было по всем правилам науки.

– Кем тут?

– Минометчик заряжающий, товарищ полковник.

– Ну как, славянин, будешь воевать немца, не подведешь кадровых?

– Лишь бы кормили, – весело ответил Поляков. – А где он, немец, близко?

Полковник рассмеялся и сказал:

– Ну, солдат, доставай свою железную банку.

Поляков вынул из кармана круглую жестяную коробку и дал полковнику закурить корешка. Полковник снял перчатки, свернул козью ножку, выпустил облако дыма. Адъютант полковника негромко спросил у ополченцев:

– А Шапошникова нет между вами?

– Он за продуктами пошел, – ответил Ченцов.

– Тут письмецо для него просили из города родные передать, – сказал адъютант и помахал конвертом, – в штаб сдать его?

– А вы дайте мне, мы с ним в одном блиндаже, – сказал Ченцов.

После отъезда начальства Поляков объяснял товарищам:

– Я его давно знаю. Ты не смотри, что перчатки да полковник. Я перед войной в его кабинете паркет клал: он вышел, посмотрел работу, потом: «Дай-ка я, поциклевать охота». Понимает вполне… Он, говорит, вологодский, отец его плотник, и дед был плотник, и сам он лет шесть, говорит, был по плотницкому делу, потом уж по академиям пошел.

– «Шевроле» у него игрушечка, чудесный мотор, мурлычет только, – задумчиво сказал Ченцов.

– Сколько я домов в Сталинграде строил, это жутко сказать, двадцать лет… вот и в штабе паркет мой, щитовый, буковый, циклевочка – будь здоров… – проговорил Поляков. Когда он говорил о домах, где стлал полы, паркеты, ставил двери, окна, перегораживал жилые комнаты, говорил о том, как строил клубные залы, школы и больницы, – ополченцам казалось, что вот вышел в степь веселый и сварливый старик, хозяин, поставил тяжелый миномет дулом на запад, а за спиной все его большое хозяйство, кому ж, как не ему, отбивать!

В штабах ополченских частей приезд полковника всех обрадовал и ободрил. Через день командующий Сталинградским фронтом приказал новой дивизии выйти на оборону города. Вечером над степью поднялись облака пыли, слышалось гудение машин: это полки дивизии выходили из города на назначенный им рубеж. По степным дорогам шли плотные колонны молодцеватой пехоты, подразделения автоматчиков и саперов, петеэровцев, двигалась моторизованная артиллерия крупных калибров, дивизионы мощных тяжелых минометов, тяжелые пулеметы, противотанковые орудия, шли, оседая под тяжестью грузов, трехтонные грузовики со снарядами и минами, погромыхивали полевые кухни, пылили крытые машины полевых радиостанций, санитарные фургоны.

Ополченцы, возбужденные и веселые, наблюдали, как растекаются по степи батальоны, роты, как связисты тянут провода, как занимают огневые позиции длинноствольные скорострельные пушки, обращенные жерлами на запад.

Всегда радостно видеть людям, готовящимся встретить врага, как рядом бок о бок, держа с ними плотную, локтевую связь, становятся соседи и товарищи в надвигающемся бою.

21

Посыльный вызвал Градусова в штаб полка. Он вернулся перед вечером и молча, ни на кого не глядя, стал увязывать свой мешок. Ченцов, участливо усмехаясь, спросил:

– Что это у вас руки так дрожат? В парашютный десант?

Градусов оглядел лица ополченцев хмельными, веселыми глазами и ответил:

– Нашлись люди, не забыли. Получил вызов на строительство военного завода под Челябинском. Семью перевезу, все одним махом устраивается.

– А-а-а, – сказал Ченцов, – а я-то не понимал, отчего руки дрожат, думал, от страха, оказывается, от радости.

Градусов кротко улыбнулся, не сердясь на насмешку, ища во всех сочувствия своей удаче.

– Подумать, – говорил он, разворачивая сложенную вчетверо папиросную бумажку, – жизнь человека от бумажки зависит! Все! Вчера я мечтал писарем быть, а вот, пожалуйста, завтра на попутной доберусь до Камышина, оттуда на Саратов поездом, в Чкалов… В Чкалове семья, беру жену, сынишку – и в Челябинск… Прощай, товарищ Крякин, тебе меня не достать. – Он снова рассмеялся, оглядел лица ополченцев, помахал бумагой, вложил ее в карман гимнастерки и застегнул карман на пуговицу, а потом для верности пришпилил большой английской булавкой, провел рукой по груди и сказал: – Так, порядок, оформился, культурка.

– Да, семью повидать – это большое дело, – сказал Поляков. – Пустили бы, и я бы к старухе сбегал на часок…

Охваченный щедростью и жалостью к остающимся, Градусов раскрыл мешок и сказал:

– Разбирай, ребята, мое военное имущество, я в гражданку иду, – и стал вынимать вещи. – На, бери портянки, – протянул он Ченцову свернутые портянки, – новенькие, салфеточки прямо.

– Не надо мне ваших салфеточек, обойдусь.

А Градусов, все больше хмелея от собственной доброты, вынул завернутую в белую тряпочку бритву, сказал:

– Бери, Шапошников, будет обо мне память. Хоть и точил ты меня.

Сережа молчал.

– Бери, бери, не стесняйся, – проговорил Градусов и, чтобы подбодрить Сережу, добавил: – Не бойся, у меня дома английская осталась, а сюда я старенькую взял, все равно, думал, ребята смылят, не углядишь…

Сережа мгновение колебался, не решаясь сказать обидную резкость человеку, делавшему ему подарок. Он даже хотел сказать, что бритва ему не нужна оттого, что он еще не бреется, – признание не легкое в семнадцать лет; но сказал он совсем по-иному:

– Не надо, вы теперь… я считаю, вы вроде дезертира…

– Да брось ты, – сердито перебил Поляков, – мало что… Каждый по-своему живет, чего учишь. Давай, давай бритву, она нам на отделение будет, колхозная.

И Поляков, забрав из рук Градусова черный бритвенный футляр, сунул его в карман.

– Что вы, ребята, надулись? – весело спросил он. – Подумаешь, делов-то, один ополченец в тыл уходит. Я вот ходил на дорогу, смотрел – дивизия на позиции выходит. Вот где сила! Идут, идут, идут… Конца не видно и начала