- Война — атрибутивное свойство цивилизации, — прощаясь, сказал ему Первый и тепло пожал руку.

Даже защипало что-то у глаз. Похоже, Гном расчувствовался.

Когда они с Галей пошли домой — а что там идти-то до Таврического? — Гном сказал:

— Кажется, жена, я снова надеваю погоны. Не знаю, правда, каких теперь войск!

— Они прекрасно танцуют и очень галантны, твои друзья в погонах! Даже старички — прелесть.

— Вот женщины! — он обнял ее. — Вам бы все веселиться. Война — не война. Все бы юбки задирать!

— Кстати, нахал, вызови машину. Я в длинном платье и, вообще, прохладно стало.

— Служебную пока не могу. Сейчас поймаем что-нибудь. Это просто. Это тебе не самолет ловить до Николаевска и обратно в прошлом сентябре. И заметь, без чинов и денег.

— Деньги у меня есть!

— Дура! Я не про это. Вон, едет бомбила! На мазде поедешь?

— А то!

— Вам тоже «кофе по-венски»?

- Нет, мне по-христиански — Библию.

Альфред не любил Вену. Верный египетским корням штаб-квартиры, он постоянно тревожился за Европу, находясь в Европе. Исключительным местом умиротворения был Зальцбург, Альма-матер, лениво перебирающая струны европейской музыки уже почти пять столетий. Те, кто слушали звук другого барабана, были только любезны сердцу Альфреда. В научных кругах всегда легче спрятать политические интересы, чем в политических — научные. А культура - это вообще отличная площадка: там все разрешено. Пять столетий — сравнительно молодой возраст для детей богов,.. Но азиатам московским едва минул век, да и то они пострадали в революцию и почти выродились. Недаром японские Магистры управления Реальностями тяготеют к культурной экспансии. Наука—наукой, а онтология прорастает из другого. Впрочем, наука была колыбелью для многих текущих коллег Альфреда. Из нее просто вырастали. Как из детства. Затем искусство, сменяя науку и внедряя рефлексию и субъективность, ввергало в юность восприятия, но уступало зрелости, именуемой в народе магией, вне народа «ландшафтным проектированием». Альфред был уже готов вслед за учителями замкнуть этот нехитрый треугольник и метнуться катапультой наверх — к Богам и Героям, как вляпался в Сценарный отдел разведки, «где под каждым ей листом был готов и стол и дом», — увещевал его Фридрих, умудренный опытом наставник. Утешением, слабым, правда, служило то, что Сценарная разведка сочетает в себе искусство—магию—науку в равных долях. А если не сочетает, то человека либо разносит в клочья, либо он начинает слышать голоса и видеть иероглифы в глазах уличного сотрудника дипломатической почты. Иногда бедолагу быстренько убивают товарищи — из жалости плюс неплохая пенсия семье.

У Альфреда не было семьи. Возраст Христа он благополучно пережил и пока держался «треугольника», собирая на вершинках равное количества камешков. Альфред не боялся впадения в научность—детство человечества, в котором школяр строит модельки Реальности на столе и «дорожки из желтого кирпича» к собственной погибели. Не опасался он зависнуть надолго в субъективном пространстве искусства: в конце концов, цветы — это не то, что мы едим, и не то, от чего мы умираем, и даже если метафоры бытия рождали искренний восторг или исцеляющие слезы, ему не грозило уйти из садов фантазии отравленным Каем. С магией — зрелостью мышления вокруг случайностей — он сталкивался каждый день. Приручить хаос — это ли не прекрасно!!! Ландшафтный дизайн мирового пространства привлекал его более, чем все занятия в мире. Ему даже дарована некая самостоятельность после десяти лет жутковатого погружения в библиотеки минувших чудес. Он прилежно применял к освоению управления случайностями научную логику и недюжинный вкус архитектора, и тем держал баланс. И баланс держался. Какой-то русский написал в 70-е годы прошлого века про производство святой воды в промышленных масштабах. Он понимал этого русского. Альфред стоял у истоков создания священного озера и был готов залить святой водой Четвертого Рейха всех этих господ азиатов, американ, индийцев и случайных африканцев по самые уши, чтоб вынырнули, умылись, протерли глаза и увидели ясно и бесповоротно, кто здесь хозяин. Американцев Альфред недолюбливал. Эти перли нахрапом и получали трение длиною в век. Но они понимали, по крайней мере, «бремя белого человека», хотя, по мнению Альфреда, родина этого «бремени» — Англия, конечно. Впрочем, немцы вечно делили с англичанами информационное яблоко земли, споря, кому и как выращивать семечки в инкубаторе. Пока он научился понимать геопроектную логику государств или их адептов, японцы подготовились к войне. По идее, можно было воспользоваться Дальневосточной кампанией и пугнуть русских — вот бы потеха! —и школа стратегии вздрогнула бы, а то эти современные Типпельскирхи все на сценаристов сваливают, оборзели. Футурология под ружье не становится. Но Альфред и раньше довольно вяло нападал на Россию. Несмотря на исторические корни обидного противостояния, он был благодарен русским за то, что они со своей бессвязной территорией лежали на Пути самураев. Пусть подерутся! Не все Америке снимать сливки с чужой войны! В Японии еще не родился Альфред Шлиффен, а опасный чудак Ямамото не оставил адекватного трактата о том, как не верить в войну и готовиться к ней, а потом проиграть ее в пух и прах и обесточить при этом онтологию всем победителям. Здесь немцы частично вырулили на экспресс-замене экономики, но онтологически сидели кастрированными, и даже немецкий Папа на престоле вырожденной за столько лет церковной администрации Ватикана не принес нового Пути. Египетские боги были чем-то близки Альфреду: покойные такие до поры, опасные, как открытые захоронения ядерных отходов — бери и грейся, плата — смерть... Альфред много общался с японцами и понимал, что эти граждане берут свое не милостью Аматерасу, а некой архитектоникой бытия, что составляет нечто среднее между вкусом к жизни, запахом смерти и мимолетностью чувства Пути. Это роднило с египтянами, с одной стороны, и с «Гашишным старцем» — с другой. Старца в структуре Сценарной разведки не было. Был ли он у русских? Вопрос... У американцев выросла целая реакторная зона, она светилась на весь мир, но должную энергию не давала. Так, иллюминация. Угроза. А у японцев могли развести жаббервогов по подсказке известного англичанина Л. Кэрролла, этого инопланетянина, севшего со своей тарелкой вместо Германии в Англии — вот досада.

Альфред провел в Каире два месяца, изрядно загорел и вызывал улыбку коллег своим цветущим видом. Марта прилетела из России, бледная и злая. Она словно винила Альберта за его любовь к Востоку. И российские его миссии были не в пример удачнее. Она недолго побыла с ним и улетела в Италию, зачем, спрашивается, схватила чужой кусок работы и без «прощай» умчалась. Альфред недолюбливал немок. Марта напоминала ему взбесившийся немецкий порядок времен Фюрера, которого он, вопреки политкорректное, очень чтил. «Ты мой личный Рейх», — говорил он Марте. Она кусалась.

Русских нельзя было сбрасывать со счетов. Они наступали по-партизански — неожиданно и подло. И если они проиграли войну и у них депрессия, это еще ничего не значит. Они были даже хуже сытых американ. Русские влезли в альма-матер, затихли там в учениках на десять лет, проросли, презрев историю австро-венгерской школы и всех предшествующих ей масонских лож. Они даже ассимилировали, кого смогли. Выполнили работу кадровой службы. Показали, кто есть кто из своих. Интересно, как они готовили своих проникающих?.. Альфреда бесило, что все русские структуры были открыты, но технологии базировались на таких метафорах языка, что никакой иностранец не мог их воспринять вместе со всей этой культурой — от Достоевского до Высоцкого. А кто воспринимал — не становился шпионом, хоть режь, он сразу определялся в космополиты и сваливал в Ирландию писать продолжение трактатов безумного профессора Лири о путешествиях сознания меж звезд и планет.