— Петь! — бодро ответила Клавдия Игнатьевна. — Ну чего ты колобродишь, Петь! Возвращайся в семью уже, хватит. Мать больно переживает.

В разговорах с Петей Клавдия Игнатьевна всегда называла старуху «матерью», и в этом тоже сказывалось ее душевное здоровье. А как же иначе — живут вместе, друг за дружку переживают — кто же, как не мать…

— Да я!.. Ноги моей! Вы просто не знаете, как она… унизила!.. растоптала!.. — захлебываясь, выкрикнул он.

— О! О! Хорош… — так же невозмутимо приветливо перебила Клавдия Игнатьевна. — Ты с кем считаешься? Ей, может, жизни пять дней осталось… Нрав у ней, конечно, едреный, это я с тобой не спорю… Так ведь как кому от Господа досталось. Люди родные, друг с дружкой связаны… Ты пересиль себя, Петь. Ты молодой, жалеть ее должен. Сидит целый день, нос повесила…

— Что она ест, кто ей готовит? — спросил он.

— Да уж с голоду не помирает, не бойсь. Вчера я борща ей налила, колбаски отрезала. Третьего дня Тараканы расщедрились, картошки наварили. Не помирает, нет. Но тоскует. Ты же знаешь, Петь: она как затоскует, так из дому шляется.

— Куда шляется?

— Ну это я тебе не подскажу. Вчера увозил ее куда-то седоватый, глаза навыкате… вежливый…

— Сева.

— Ну. А сейчас вот только двери я закрыла — поволок на себе ее этот ваш… неприбранный, ну, всегда скипидаром от него разит. Мать его все гением обзывает…

— Матвей.

— Вот. Словом, ты, Петь, поваландался, показал ей кузькину душу, и будет. Стыдно с матерью собачиться… Слышь, я чего говорю?

— Слышу… — ответил он угрюмо.

— Ну, когда придешь-то?

«Никогда! — хотел он крикнуть в отчаянии. — Никогда не вернусь в проклятый ее дом!..» Вслух же сказал отрывисто:

— Не знаю. Скоро…

Все это означало возвращение в лоно швейной фабрики. Пожужжал, полетал, и будет. Дернули за ниточку, напомнили майскому жуку, что он привязан.

Кстати, и ребята из драмкружка наведывались за это время раза два. Способные ребята, Боря и Аллочка, бог знает сколько лет все знакомы, а сколько ролей переиграно! Энтузиасты-театралы, да…

Библиотекарь Аллочка, фарфоровое дитя под тридцать (или за тридцать?), — неважно, много лет была исступленно влюблена в Петра Авдеича. Чем он мог ответить этому хрупкому существу с малиновым румянцем пастушки саксонского фарфора? Он давал ей заглавные роли. Аллочка и Джульетту играла, и Неточку, и много кого еще…

Моторист Боря страдал, ждал своего часа, ходил за Аллочкой преданным угрюмым псом и втайне мечтал, чтобы Петр Авдеевич когда-нибудь не вернулся наконец в драмкружок.

Дня через два после визита Матвея Аллочка снова заглянула в мастерскую. На этот раз ей, по-видимому, удалось оторваться от Бори, и она порхала по цементному полу мастерской — эфирная, как случайно залетевшая в амбар стрекозка.

— Петр Авдеевич, — влюблено спрашивала она. — А это чей портрет? А кого это лепили? А эта деревянная штуковина — это мольберт, да? Ой, это такое таинство: мас-тер-ская! Петр Авдеич, скажите, что вернетесь! Мы пропадем без вас! Мы же хотели Чехова ставить, как же Чехов, Петр Авдеич, что с Чеховым будет?

Петя улыбался, делал задумчивое лицо и даже угостил Аллочку двумя вареными сосисками.

С Чеховым все в порядке, фарфоровое дитя. Он классик, ему хорошо. Его тома стоят в библиотеке швейной фабрики… А вот со мной плохо, друг мой Аллочка. И ничто мне не поможет, даже твоя пасторальная любовь.

Аллочка преданно съела холодные сосиски, заглотала их горячим чаем и никак не хотела уходить. Она хотела остаться здесь навсегда.

Впрочем, ему было даже приятно вообразить на минутку, что стоит самую малость напрячься, слегка изменить рисунок роли и внушить себе, что ему мил и этот нервозный румянец, и эти серые крупные стрекозьи глаза, этот преданный вздор… чуть напрячься… и жизнь его стала бы просторной, уютной и покойной, как Аллочкина четырехкомнатная квартира на Беговой. Кроткие мама с папой, уже не чаявшие пристроить свою единственную дочь… а хоть бы и не кроткие — с его-то, Петиной, закалкой, с его закваской в битвах со старухой — да он бы с нечистою силой ужился…

Нет, фарфоровое дитя, ступай себе мимо. Я не мерзавец, хоть и очень смахиваю на такового…

— Ведь мечтали же, Петр Авдеич, помните — поставим «Невесту»… Новый взгляд на Чехова… Скажите, что вернетесь, Петр Авдеич!

Он снова улыбался, перекинув ногу на ногу и чуть покачивая верхней (брюки были совсем новыми, шоколадного цвета вельвет благородно отливал глянцем на остром колене). Конечно же вернусь, дура ты набитая, куда я денусь… Я майский жук, привязанный за лапку.

— Скажите — да! Петр Авдеич! Да?! Да?!

— Да, — он вздохнул и склонил голову набок. Аллочка взвизгнула, подпрыгнула и захлопала в ладошки…

Сколько неистраченной женской энергии, думал Петя, ей бы родить да помыкаться с яслями, с карантином каким-нибудь, со свинками-ларингитами… Вот что ей надо, а не Джульетт играть…

Через неделю он уже репетировал в своем драмкружке. Роль Нади — «Невесты» — готовила Аллочка…

А еще через два дня он помирился со старухой. Она нагрянула утром в мастерскую — собственной персоной. Хотя «собственной персоной» — сказано неточно.

Разбудил Петю длинный раздраженный звонок в дверь. Пытаясь поймать ногами ускользающие тапочки и судорожно запахнувшись в рубашку, он потащился открывать. На заледеневшем крыльце в медленном величественном снегопаде трясся детина в душегрейке.

— Заберите свою старушку, она из салона никак не вылезет.

— Что?! Из… какого салона? — забормотал сонный Петя, в воображении которого слово «салон» мгновенно приобрело определенный художественный смысл. Детина в театральном снегопаде, какой-то салон, из которого нужно раным-рано забрать какую-то старушку…

— Забери из машины старуху, говорю! — гаркнул детина. — Мудохаться еще с вами!

Наспех накинув куртку, чертыхаясь, Петя помчался выволакивать из такси Анну Борисовну. Она застряла в задней дверце, палка валялась на снегу, одна нога в ортопедическом ботинке свисала наружу, вторая, корявая, зацепилась коленом за переднее сиденье.

Он увидел это издалека, и, как не раз бывало, горло вдруг сжалось в странном спазме, к глазам поднялись слезы, и, чтобы сбить их, Петя заорал, подбегая к машине:

— Сумасшедшая старуха, что вы творите! Дурацкие ваши затеи! Какого черта вы не позвонили?!

Она молчала, пытаясь дрожащими руками передвинуть застрявшую ногу. Петя обхватил старуху за спину, поднял и, багровый от усилия, с надувшимися на шее жилами, не переставая чертыхаться, поволок ее к крыльцу.