– Иван Константинович, мы же с вами – врачи. Мы знаем, что в девяносто случаях истерии – из ста! – болезни на копейку, а остальное – дурное воспитание, баловство и дурной характер. А уж истерика – почему мы с вами у бедных людей не слышим истерик? Это дамская болезнь, панская хвороба, дорогой мой! И бывает она почти исключительно там, где с жиру бесятся. Разве нет, Иван Константинович?

– Так-то так… – вздыхает Иван Константинович. – А все как-то…

– Вы только будьте тверды, Иван Константинович, и настойчивы – вы это умеете, – и через полгода Тамара забудет дорогу к истерике. Она здоровая, умная девочка – зачем ей икать и квакать?

– Ну, пойдем туда! – напоминает Иван Константинович. – Надо же узнать, что у них тут произошло…

– А мне пора! – прощается папа. – Я ведь только мимоходом на десять минут забежал: словно чуял!

Я так же незаметно возвращаюсь в комнату Тамары, куда вслед за мной возвращаются Иван Константинович и Леня. Папа исчезает, сделав Ивану Константиновичу знак, что мол, держитесь крепко!

Мы, девочки, по приглашению Ивана Константиновича рассаживаемся за нарядно сервированным столом.

– Так вот, – спрашивает Иван Константинович, – отчего такие слезы? Кто кого обидел?

Сперва все молчат. И вдруг все та же Катенька Кандаурова встает и говорит уверенно, прямо – ну, вообще так, как люди говорят правду:

– Тамара обидела Шарафута. Он яблоки уронил, а она в него яблоками кидала… И хамом его ругала, и болваном… И еще чертом косым… Вот!

– Правда это? – обращается Иван Константинович к Тамаре.

Это, конечно, праздный вопрос. Никому даже в голову не приходит, что Катя, такая ясная, прямодушная, как маленький ребенок, может взвести на Тамару напраслину. Да Тамара и не отрицает.

На вопрос Ивана Константиновича: правда ли это? – она отвечает:

– Правда.

Иван Константинович весь багровеет. Никогда я его таким не видала!

– Я всю жизнь в армии служу… А ты, девчонка, фитюлька, шляпка, ты смеешь русскому солдату такие слова говорить? Сию минуту извинись перед Шарафутом!

– Как бы не так! – запальчиво говорит Тамара. – Я буду перед солдатом извиняться, еще что выдумали!

– Да! – твердо отвечает Иван Константинович. – Ты извинишься перед Шарафутом! А не извинишься, – так я уйду к себе в кабинет, запру дверь на ключ и не буду с тобой разговаривать, не буду тебя замечать, в сторону твою смотреть не буду!

Все это Иван Константинович произносит тем голосом, каким он говорит, когда он – кремень, скала!

– А эта… эта… – Тамара выпячивает подбородок в Катину сторону (такая она благовоспитанная, такая благовоспитанная, что даже в сильнейшем волнении ни за что не ткнет в Катю «неприлично» – указательным пальцем!). – Эта меня не оскорбила, нет? Вы ее спросите! Ей передо мною извиняться не в чем?

– Да… – подтверждает Катя. – Я ее оскорбила, Иван Константинович. То есть я не хотела… нет, я хотела!.. Ну, в общем, я сказала ей очень обидное слово…

– Что ты ей сказала?

– Я сказала: если ее дедушка бил своих денщиков по морде, значит, ее дедушка был свинья… Это обидное слово, я понимаю…

– Ты просишь прощения у Тамары? – спрашивает Иван Константинович.

– Только за «свинью»! Только за «свинью»! – отвечает Катя. – Это вправду грубое слово… Обидное… За «свинью» я извиняюсь.

– Вот, Тамара, слышишь? Катенька перед тобой извиняется. А теперь ты попроси прощения у Шарафута!

Тамара смотрит вокруг себя с совершенно растерянным лицом. Но ни в чьих глазах она не встречает ни поддержки, ни хоть жалости к ней. Девочки сидят за столом… Катя Кандаурова, все еще дрожа от всех происшествий, жмется ко мне, и я крепко обнимаю ее. Варя Забелина тоже смотрит на Тамару с осуждением. Лида Карцева держит себя, как всегда, «взрослее», чем все мы: ей неприятно, что она пришла в гости, а нарвалась на семейный скандал. И только одна Меля в совершенном упоении от всех вкусных вещей, расставленных на столе; она пробует то от одного лакомства, то от другого, одобрительно качает головой и снова принимается за еду… Нет, никто из сидящих за столом не сочувствует Тамаре! Даже Леня смотрит в сторону. Даже Иван Константинович… только огорчен, конечно, но он тоже считает, что Тамара виновата.

– Шарафут! – негромко зовет Иван Константинович. – Поди сюда…

Шарафут входит в столовую и робко останавливается около порога.

– Шарафут! – продолжает Иван Константинович. – Тамара Леонидовна хочет тебе что-то сказать… Ну, Тамара!

Тамара встает. Она выходит из-за стола. Она раскрывает рот, как рыба, выброшенная на песок.

– Я не хотела… – говорит она каким-то не своим голосом тихо и сипло. – Я прошу прощения…

И, внезапно рванувшись, она бросается вон из столовой – в свою комнату.

Иван Константинович тоже уходит – к себе в кабинет.

В столовой остаемся только мы, да Леня, да Шарафут. Этот совершенно остолбенел от удивления и смотрит на всех перепуганными миндалевидными глазами.

– Ничего, Шарафут… – подходит к нему Леня. – Ничего, брат, все в аккурате. – И вместе с Шарафутом Леня уходит на кухню.

– Вот что, девочки… – говорит Лида Карцева. – Вы как хотите, а я ухожу. С меня довольно!

– И я ухожу! – поддерживает ее Варя.

Мы всей гурьбой идем в переднюю. Меля успевает засунуть в карман несколько конфет.

– Брось! – говорю я ей. – Нехорошо…

– Нет, почему же? – возражает она. – Они – миленькие, я такие люблю.

Мы идем по улице. Идем гуськом, потому что тротуар тут узкий. Я иду в самом хвосте. Идущая впереди меня Катя Кандаурова говорит, сердито мотая головой:

– И кто только выдумал эти журфиксы! Ничего в них нет хорошего… Терпеть не могу!

Кто-то бежит за нами вдогонку. Это Леня. Без пальто, без шапки.

– Леня! – кричу я ему. – Сию минуту ступай оденься по-человечески! Простудишься без пальто!

– Шашура! – говорит он, запыхавшись. – Дедушка просит, чтобы ты вернулась. Ненадолго… Я потом тебя домой отведу.

Я кричу девочкам: «До свидания!» – и мы с Леней бежим к их дому, бежим, как ветер: я боюсь, чтоб Леня не простудился.

Мы сидим в кабинете Ивана Константиновича. Леня – за роялем (я знаю: это бабушкин рояль). Мы с Иваном Константиновичем – на большом диване. Иван Константинович облокотился на валик дивана и приготовился слушать, склонив голову на руку. В комнате полутемно – лампу потушили, только на письменном столе горит одна свеча.

– Слушайте! – говорит Леня. – Вот сейчас будет бабушкина нота: ля бемоль. Бабушка мне много раз говорила: «Возьмешь ноту – ля бемоль, лиловую, сиреневую – и – слушай: это мой голос, это я с тобой разговариваю».