– Вы ведь выражаете. И кстати, не знаю, у кого не принято.

– После ваших слов я теперь тоже, наверное, не знаю.

– Тогда давайте правду. Какой смысл бродить вокруг да около? Все эти: «а вдруг он решит…», «а вдруг он подумает…». Вы скажите, а я уж подумаю то, что подумаю. Или, если хотите, спускайтесь вниз, только молча.

И так как она не двинулась с места, он добавил:

– Попробуйте сказать правду. Если это важно – а важные вещи всегда простые, – то будет не сложно.

– Я скоро умру! – выкрикнула она.

– И я тоже.

– У меня в груди опухоль.

– Пойдемте в дом, я все улажу.

Он молча повернулся и зашагал через сад. Дико ошарашенная, одновременно возмущенная и полная безрассудной надежды, она на секунду замерла, умудрившись выдавить недоверчивый смешок, наблюдая, как он уходит, а потом поняла (когда только решилась?), что бежит за ним. На краю сада они поравнялись.

– Вы врач?

Казалось, он не обратил внимания, что она замерла, что потом побежала.

– Нет, – ответил он, не сбавляя шаг, словно не замечая, как она снова остановилась, покусывая губу, затем снова ринулась его догонять.

– Наверное, я совсем с ума сошла, – бросила она уже на садовой дорожке.

Она обращалась к себе, и, должно быть, он это понял, так как ничего не сказал в ответ.

Сад украшали буйно разросшиеся хризантемы и пруд, в котором она заметила мерцание плавников пары «красных шапочек», только не золотых, а серебряных, – таких гигантских экземпляров она не встречала. Потом – дом.

В саду начиналась веранда с колоннами, а оставшаяся часть здания – стены которого сложно было назвать просто каменными – располагалась прямо в горе. Дом стоял на склоне горы, встроенный в нее. Горизонтальная крыша частично лежала на выступающей части скалы. Утыканная гвоздями дощатая дверь с амбразурами щелей оказалась распахнута, приглашая их (все равно больше никого рядом не было) войти. А затворилась абсолютно бесшумно, создавая более весомый контраст с внешним миром, чем если бы лязгала защелка, щеколда, задвижка или замок.

Прислонившись спиной к двери, она смотрела, как он пересекает небольшой дворик, в середине которого располагался застекленный со всех пяти сторон атриум под открытым небом. Там росло дерево – кипарис или можжевельник, – скрюченное, искореженное, с кроной, сформированной в стиле, который японцы называют бонсай.

– Вы идете? – позвал он, придерживая дверь позади атриума.

– Бонсай не бывает четыре с половиной метра, – сказала она.

– Как видите, бывает.

Она медленно прошла мимо дерева, разглядывая.

– Как долго он у вас растет?

– Половину моей жизни. – В его тоне засквозило удовлетворение.

Задавать владельцу бонсай вопрос о возрасте дерева – бестактно, ведь потом вы захотите узнать, его ли это творение или он всего лишь оттачивает чей-то замысел. Есть искушение заявить свои права и на чужую идею, и на чужой кропотливый труд. А сообщать человеку, что это проверка, неприлично. Отсюда вопрос «Как долго он у вас растет?» звучит вежливо, сдержанно и очень учтиво.

Она перевела взгляд на дерево. Бывают деревья с неким изъяном, чуть неухоженные, растущие в ржавых бидонах старых теплиц. Их не смогли продать из-за странной кроны, или потому что пара веток засохла, а может, в рост идут медленно. Но именно у таких экземпляров стволы диковинной формы; они привыкли сопротивляться ударам судьбы и цветут, если им предоставить хоть малейшую возможность. Этот бонсай рос намного дольше, чем прожил мужчина, намного больше, чем половина его жизни. Она рассматривала дерево, и в голову закралась ужасная мысль: ведь такая красота может исчезнуть… Пожар, поселившиеся белки, червяки и термиты – им не знакомо, как правильно, почему справедливо или что достойно уважения. Она перевела взгляд на дерево. Потом на мужчину.

– Так идете?

– Иду, – ответила она и прошла с ним в лабораторию.

– Присаживайтесь, вон там, и расслабьтесь. Это займет немного времени.

«Вон там» оказалось большим кожаным креслом возле книжного шкафа. Справочники по медицине и инженерному делу, ядерная физика, химия, биология, психиатрия. Она удивилась такому разнообразию. Потом теннис, гимнастика, шахматы, восточная игра го и гольф. Дальше расположились драматургия и литературное мастерство, учебник по современному английскому, по американскому английскому с приложениями, «Словарь рифм» Вуда и Уолкера и куча других словарей и энциклопедий. Одна длиннющая полка была вся заставлена биографиями.

– У вас приличная библиотека!

Он ответил немногословно. Ясно было, что занят, не хочет сейчас разговаривать.

– Да, приличная. Может, когда-нибудь вы ее увидите.

И оставил гадать, что, черт возьми, он имел в виду.

Она нашла единственное объяснение – книги рядом с креслом были нужны для работы, а настоящая библиотека располагалась в другом месте. И теперь смотрела на него с неким трепетом.

Наблюдала. Ей нравилось, как быстро и решительно он двигается. Он точно знал, что делает. Некоторые приборы, которыми он пользовался, оказались ей знакомы: стеклянный дистиллятор, установка для титрования, центрифуга. Еще в комнате стояли два холодильника, один из которых холодильником вовсе и не был, так как большой индикатор на двери показывал 21 градус. Она подумала, что современный холодильник можно легко переделать, чтобы создать регулируемую среду, пусть даже теплую.

Но все вещи, как и приборы, ей незнакомые, составляли лишь интерьер. А наблюдать стоило за человеком, человеком, который так завладел ее мыслями, что ни разу за все время, что девушка здесь просидела, она не прельстилась книжными полками.

Наконец он закончил возиться за лабораторным столом, выбросил пару деталей и, подхватив высокий табурет, подошел к ней. Там взгромоздился на табурет, зацепился каблуками за поперечную перекладину и сложил длинные загорелые руки на колени.

– Боитесь.

Это был не вопрос.

– Наверное, да.

– Вас здесь никто не держит.

– Учитывая выбор, – храбро начала она, но смелость в голосе почему-то испарилась. – Можно и остаться.

– Здравая мысль, – почти обрадовался он. – Помню, в детстве в нашем доме случился пожар. Начался кошмарный переполох, и мой десятилетний брат выбежал на улицу с будильником в руке. Он мог взять любую вещь, но схватил старый будильник, к тому же сломанный. Почему – так и не смог объяснить.

– А вы можете?

– Почему именно будильник – нет. Но, наверное, понимаю, почему он сделал что-то явно нелогичное. Видите ли, паника – особое состояние. Как страх и бегство, ярость и нападение, это довольно примитивная реакция на смертельную опасность. Так проявляется желание выжить. Но именно нелогичность и делает его таким особенным. А теперь вопрос: как отказ от благоразумия может стать средством для выживания?