Утро

Амарго

Территория Аризона, 1893

Верблюд, спотыкаясь, тащился следом. Его суставы, казалось, выгибаются совершенно неправильно, в разные стороны. Теперь, в солнечном свете, было хорошо видно, что его шерсть не просто припорошена, но и насквозь пропитана красной пылью, и в этой чересчур сильно отросшей и свалявшейся шерсти полно и других, неотделимых от нее «украшений», а в глубине виднеется слой его настоящей шерсти, белой и легкой, и каждая ее прядь похожа на прозрачную стеклянную нить. То, что Нора ошибочно приняла за тень от дерева, когда верблюд еще прятался от нее в лесу, оказалось широкой полосой крови, протянувшейся от пулевого отверстия, черневшего у него на правом боку. Рана явно причиняла ему сильную боль, потому что шел он с трудом, как бы рывками, и то и дело останавливался, чтобы отдышаться. Он к тому же сильно прихрамывал, а из пасти у него вылетали комки белой пены. Верблюд поднялся на вершину холма, и теперь они были уже почти во дворе, но он все время поворачивал голову, словно отыскивая Нору своими древними, подернутыми серым туманом глазами, и она поняла: он смотрит, но не видит. Слеп.

Если бы у него были руки, подумала она, он бы, наверное, продвигался ощупью, как все слепые.

Мама, испуганно сказала Ивлин.

Впоследствии Нора часто будет вспоминать эту встречу и удивляться, куда подевался ее страх. Ведь ночью в ущелье она вся была охвачена страхом, причем еще до того, как в полной мере осознала величину этого перепачканного грязью великана, этого чудо-переростка со ссохшимся ухмыляющимся всадником на спине.

Но сейчас место страха вдруг заняла глубокая печаль. И она позволила этой печали прийти, она даже обрадовалась ей, словно ее позвал снаружи, от крыльца, некий далекий, давно не виденный друг и ей нужно всего лишь пойти на этот знакомый голос и открыть дверь. Появление этого существа, казалось, полностью, точно по волшебству, изменило ее восприятие, и месиво рваной одежды, комков свалявшейся шерсти, тяжело свисавших с боков верблюда, всевозможных кисточек и веревок выглядело не просто узнаваемым, но и знакомым. Она узнавала эту старую сбрую, ее тяжесть, материал, из которого она была сделана, и даже ее шероховатую ломкость, когда она прикасалась к ней пальцами. Она узнавала удивительные очертания этого обвисшего горба, и тепло, исходившее от спины животного, из-под седла, и украшения в виде плоских холодных металлических дисков, все еще позванивающие на узде. Ей хотелось бы… Но чего? Взор ее затуманился. Ей хотелось бы всегда быть здесь. И хотелось бы никогда больше здесь не бывать.

Шевельнулся ветер, и Нора вздрогнула, вдруг почувствовав, какой едкий сернистый запах исходит от верблюда. Почуяв этот запах, вздрогнул и бедный старый Билл. Он оборвал привязь и с громким ржанием бросился прочь, спрятавшись по ту сторону загона для овец. Именно в этот момент Тоби наконец-то опустил свой стереоскоп, и Нора поспешно воскликнула:

– Не оборачивайся, Тоб!

– Почему, мам?

– Просто продолжай рассматривать свои картинки.

При звуке ее голоса верблюд сперва застыл, потом приподнял одна ногу, покрытую свалявшимися лохмотьями шерсти, и с топотом ее опустил. Казалось, некие спазмы заставляют его голову дергаться то вправо, то влево. Он никак не мог определить, где она стоит, и тяжело вздыхал, отчего бока его надувались и опадали. Нора считала эти вдохи и выдохи и дошла до числа «шесть», когда поняла, что уже поднялась на крыльцо и потихоньку достает из-за кресла дробовик. Тяжесть ружья показалась какой-то странно чужой, когда она переломила ствол.

Тоби, услышав, что она сперва перезарядила ружье, а потом со щелчком выпрямила ствол, тут же спросил: «Что происходит, мам?» – однако послушно продолжал рассматривать в стереоскопе картинки, наполовину пребывая в ином, ярком и ослепительном полумире, где-то за морями или в тени прекрасных зданий и арочных ворот. А Нора, спустившись во двор и вся окутанная дымкой солнечного света, уже поднимала заряженное ружье.

– Оставайся на месте, Тоб.

Она неважно стреляла. Всегда была никудышным стрелком. И если она сейчас промахнется, верблюд ринется к ней и по пути вполне может растоптать Тоби. Но она почему-то отчетливо сознавала, точно опутанная некими неведомыми, не ее собственными чувствами, что больше всего она боится даже не за сына, сидящего на земле спиной к этому опасному животному, чей образ так долго наполнял его мучительные сновидения, и не за Джози, которую верблюд уже сокрушил. Ее страх был связан с чем-то иным, и он был гораздо шире и настойчивей, ибо она понимала, что, если ей не удастся застрелить верблюда, он может снова пуститься в бега, снова броситься в лес и исчезнуть. Только на этот раз все будет иначе. И вся печаль, все страдания, связанные с его странствиями, прошлыми и будущими – какого черта! Что она, собственно, знает о его страданиях и странствиях? – вдруг хлынули в ее душу, заполнив ее до краев. Это было похоже на сон о некой бездонной пропасти. И там, на дне этой пропасти, ничего не оказалось.

Нора выстрелила. Она попала куда-то между шеей и плечом верблюда, но заряд как-то слишком медленно поражал эту отупевшую одряхлевшую плоть. Однако потом верблюд все же почувствовал боль, резко дернулся и отступил на полшага назад. Зазвенела упряжь, он повернулся к Норе, сделал один, два, три невероятно длинных прыжка, с грохотом рухнул на колени и бессильно уронил голову на землю. Над спиной у него поднялась туча пыли, как бывает после землетрясения в горах, когда клубы каменной крошки, взметнувшись над склоном, катятся и катятся дальше вниз.

Тоби замер от ужаса, по-прежнему прижимая к глазам стереоскоп.

– Что там такое, мама? – жалобно спросил он и заплакал.

Нора и сама плакала. Постояв минутку, она решила не отбирать у сына этот дурацкий стереоскоп и оставить его пока сидеть в пыли, а сама поднялась по склону туда, где упал верблюд. Огромные, раздувшиеся и ставшие какими-то желеобразными клещи успели проесть настоящие кратеры в его свалявшейся шерсти. Из углов незрячих глаз, осененных густыми длинными ресницами, стекали черные потоки выделений, дорожками засохшие на морде.

Синий мундир мертвого человека был застегнут на все пуговицы и засох настолько, что стал буквально каменным. Часть материи под застежкой на воротнике сгнила, и Нора разглядела хрупкие желтые косточки ребер и темную сгнившую и высохшую кожу. Какой-то старый драный половик, который при ближайшем рассмотрении оказался волосами всадника, насквозь пропитанными чем-то черным, намертво приклеился к седлу. Одна рука и ступня с противоположной стороны отсутствовали – видимо, отвалились. Остальное по-прежнему удерживали веревки – скорее всего, в том же положении, в каком этого несчастного оставили умирать его мучители.

– Мам, что там такое? – снова спросил Тоби, все еще сидя к Норе спиной.

– Иди сюда и посмотри.

– Я не хочу смотреть.

Он все же встал и ощупью пробрался к ней, но глаза его при этом оставались зажмуренными. И он время от времени прижимал к ним свой стиснутый кулачок, словно хотел заранее стереть даже саму возможность того, что он может увидеть, открыв глаза.