более если знать, что главная святыня Сант-Андреа отнюдь не могила Мантеньи в самой первой капелле слева от входа, некогда расписанной молодым Корреджо (тут же демонстрируется горизонтальное «Крещение», медленно дрейфующее в атрибуции от школы к самой руке мастера), но сосуд (флакон, пузырек) с кровью Христовой.

Ее, привезенную сюда вместе с мощами легендарного сотника Лонгина, который собирал ее на Голгофе с помощью ангелов во время Самого Главного Распятия в мировой истории, хранят в местной крипте. Нерядовой раритет и объясняет необычную форму церкви, превращенной в приподнятый над городом монументальный реликварий. Сант-Андреа легко представить в уменьшенном виде, тем более что по интернету блуждают фотографии деревянной модели храма, выставленной в церкви Сан-Себастьян, куда я попасть не смог. И тогда она точно впишется в традицию серебряных, золотых и платиновых хранилищ, ковчегов, сокровищниц, украшенных драгоценными камнями173, превращая паломников, входящих внутрь храма, в крохотных кукол.

Все справочники174 сетуют на радикальную перекройку изначальных идей архитектора, умершего в самом начале строительства. Но есть и хорошие новости: если парадный вход был не только построен, но и перестроен, навсегда искажен, то восточная сторона здания, так и не доведенная до логического завершения, кажется тем самым памятником в духе римских древностей.

Буро-кирпичная, точно с содранной кожей, необлицованная, грубой, мужицкой кладки, обветренной и затверделой, она выглядит примерной руиной. Вероятно, именно такого эффекта и добивался Альберти. Эта непарадная часть особенно эффектна в суете и разбалансированности едва обозначенных волют и ассиметрично разбросанных окон.

Нужно обязательно посмотреть на Сант-Андреа с непарадной стороны для того, чтобы заполучить в копилку впечатление, редкостное даже для архитектурно изобильной Ломбардии. Апология Иова

Обычно на эту сугубо физиологическую метафору меня наталкивают росписи в конхе алтарной апсиды, изображающие многослойные облака. Издали они выглядят складками кишечника или же извилинами в черепушке, поэтому175 вот на что это похоже: посетитель, попадающий в центральный неф, движется от врат к алтарю точно по пищеводу (осмотр церквей я почти всегда начинаю с центрального прохода, дающего главное представление о симметрии и структуре храмины), чтобы окислиться впечатлением в трансепте, совсем как в желудке.

Считается, что Альберти впервые с античных времен использовал для перекрытия центрального нефа Сант-Андреа цилиндрический свод.

Арки и потолок покрыты геометрически правильной кессонной рябью (что-то вроде рядов присосок осьминога), еще сильнее настраивая на физиологические реакции. Они тоже дополняют метафору пищеварительного тракта, необходимую для передачи ощущений человека, далее уже идущего в сторону – по темному коридорчику попадая в какие-то боковые капеллы, часовни и прочие странные помещения, точно внутрь почек, печени и селезенки.

Потому что когда входишь, то внутреннее состояние всего, что тут есть, одномоментно наваливается своим мощным боком. Озираясь, паломник сразу же воспринимает темечком основную геометрию цели (латинский крест) и, словно бы поставив главную паломническую галочку, окончательно успокаивается, начиная зевать.

Есть, конечно, в Сант-Андреа и попутные цели – найти могилу Мантеньи (мгновенно нашел), картину Лоренцо Коста в капелле Святого Сильвестра и фрески Джулио Романо (отреставрированные, они все еще свежи и крупнозернисты, даже без включенного света вполне фиксируясь фотокамерой), но это все уже «темы и вариации». Два шага в сторону

Именно на этой стадии я и начинаю бродить боками соборов, заглядывая в темные закутки, по часовой стрелке или против нее, в поисках каких-нибудь незаметных ответвлений. Как если углубление внутрь храмового лабиринта незаметным давлением своим, например, на глазные яблоки должно впечатать дополнительные ощущения. Примерно так после особенно концентрированного и долгого сна, не дающего даже двигаться свободно, подушка впечатывает в щеку временные дактилоскопии.

Такое УЗИ, разумеется, не способно спасти неинтересные («понятные», «холодные», «слишком величественные» и «намеренно вокзальные») интерьеры с омутами особенно возвышенных перекрытий трансепта, однако оно, нарушая правила изначальной геометрии, помогает выпасть (ну или впасть) в особенно концентрированную вненаходимость.

Может быть, еще и оттого, что интерьеры полутемных часовен почти никогда не имеют окон и сублимируют самосознание пещеры, как бы отдельно врезающейся в тело скалы, которой каждая церковь обязательно хочет являться.

Все эти склепы и мощи, выставленные в прозрачных гробах и хранилищах, оберегающих сгустки драгоценных росписей, странным образом отвлекают от хронических страхов собственного небытия.

Хотя первая мысль, на которую наводит вид зевак, разглядывающих чужие черепушки, касается их собственной конечности. Ну и моей, разумеется, тоже, я ведь не исключение, хотя тоже Козерог.

Но уже вторая мысль переносится на определение этого конкретного пространства уникальной, особенным способом устроенной формы, которая непонятно где находится – ведь извне, с улицы, этих архитектурных загогулин и тупичков не обнаружишь, да и внутри самой церкви они тоже не всегда очевидны. С ними можно столкнуться только лицом к лицу.

Обретенное время. Цитата

Именно внутри такой рукотворной скалы, если повезет, можно на какое-то время остановить время и испытать приступ ложного (культурного, а не личного) прошлого, о котором писал еще Пруст в заключительной части своей эпопеи.

Единые «учителя учителей» и «светочи мысли» из учебника и хрестоматии ищут всякой возможности выскочить из стертости и своего бумажного заточения игрой соответствий и ассоциаций, сшивающих эпохи и расстояния. Чем больше смотришь, испытываешь, сравниваешь, чем шире опыт, тем проще из «щедрот большого каталога» подобрать аналогии к очередной сокровищнице или же сокровенной молельне.

…общего меж разными блаженствами было то, что я испытывал их разом в настоящее мгновение и в прошлом, и в конце концов прошлое переполняло настоящее, – я колебался, не ведая, в котором из двух времен живу; да и существо, наслаждавшееся во мне этими впечатлениями, испытывало их в какой-то общей былому и настоящему среде, в чем-то вневременном, – это существо проявлялось, когда настоящее и прошлое совпадали, именно тогда, ибо оказывалось в своей единственной среде обитания, где оно дышало, питалось эссенцией вещей, то есть – вне времени. Этим и объясняется то, что в ту минуту, когда я подсознательно понял вкус печения, мысль о смерти оставила меня, поскольку существо, которым я тогда стал, было вневременным и, следовательно, его не заботили превратности грядущего. Это существо являлось всегда вне реального действия, прямого наслаждения, всякий раз, когда чудо аналогии выталкивало меня из времени. Только это чудо было в силах помочь мне обрести былые дни, утраченное время, тогда как перед этим были совершенно бессильны и память, и интеллект…

Вот она, внезапная вненаходимость («…то, что принадлежит разом прошлому и настоящему, превосходит и то и другое…», – продолжает Пруст), приступ которой ищешь в непредсказуемых отсеках спящих базилик.

На воздух из таких приключений выходишь в каком-то ином состоянии. Часов никогда с собой не ношу,