Каждый отряд отличала особая манера верховой езды. Если месье, Шартр и дю Мэн стремились, не теряя скорости, достичь точности в исполнении трюков, то отряд монсеньора, к удивлению и восторгу зрителей, совершал дерзкие и рискованные чудеса вольтижировки, то пуская коней галопом и становясь во весь рост на седло, то наклоняясь подобрать с земли позолоченные обручи.

Луна прошла уже половину пути до зенита. Галеон не послал более никаких известий.

В составе римской кавалерии его величества Люсьен верхом на Зели скакал на площадь Оружия.

Как и во время учений, римское войско разделилось на две шеренги, потом на четыре, словно в зеркале повторяя рисунок, сначала единожды, потом дважды.

От краев плаца всадники повернули коней и стремительно пустили их к центру. Все четыре шеренги одновременно ринулись к середине плаца, скача прямо друг на друга. Зрители восторженно вскрикнули и тотчас испуганно смолкли.

Люсьен скакал следом за королем, сдерживая Зели.

Достаточно чуть-чуть замешкаться или чуть-чуть прибавить скорость, и одно простое движение разрушит сложный маневр, низвергнет наземь коней, сметет всадников и превратит изящный балет в кровавое поле брани. После несчастного случая, в котором может пострадать король и трое из четверых его законных наследников, никто и не вспомнит о русалке. Может быть, ей удастся незаметно ускользнуть…

Однако Люсьен не мог заставить себя подвергнуть риску короля.

Зели безупречно выполнила полагающиеся движения конского балета. Четыре шеренги слились, образовав две, а потом одну; кони, гарцуя, подскакали к тому концу трибуны, на котором расположились аристократы. Зрители разразились радостными криками, воплями «ура!» и стали бросать цветы под копыта королевского скакуна.

Король подъехал к подножию трибуны. Его подданные стали кланяться; даже чужеземные монархи поднялись со своих мест, приветствуя его величество. По его знаку на плац выкатили несколько грузовых повозок. На оглоблях повозок и на упряжных лошадях колыхались ленты.

– Кузены, в знак уважения примите от меня дары.

Сначала он обратился к Якову Английскому и королеве Марии. Лакеи подняли с первой повозки картину вдвое больше портрета, который Яков подарил Людовику, и совлекли с нее покров белого шелка. С полотна на своего изгнанного кузена величественно взирал Людовик, скачущий верхом, без седла, в римских доспехах.

– Чтобы мы никогда не расставались.

– Самому отдаленному нашему кузену, прибывшему из островной державы-крепости…

На второй повозке возлежал гигантский гобелен, свернутый, точно свиток. Лакеи развернули его на валиках, по частям показав японскому принцу. В два человеческих роста высотой, в сто шагов шириной, он запечатлел триумфы его величества, благословляемые богами античного Рима.

– …шпалеру нашей гобеленовой мануфактуры, равной коей нет в мире.

На трех следующих повозках искрилось, сверкало и мелодично позванивало трио хрустальных канделябров, которые король преподнес царице Нубии.

– Пусть они освещают ваш дворец… Впрочем, ваша красота затмит их сияние…

Дар персидскому шаху занимал целых десять повозок: на каждой из них покоилось несколько зеркал в причудливых барочных рамах.

– Зеркала для вашего гарема, изготовленные на Сен-Гобенской мануфактуре, лучшие, прозрачнейшие в мире. А нашим союзникам из Новой Франции…

Дар вождям гуронов поместился всего на одной повозке, однако ценою превосходил все остальные. Два манекена, судя по перьям в париках призванные представлять американских дикарей, были облачены в костюмы белого бархата, с подходящими шляпами, перчатками и башмаками, сплошь усеянные бриллиантами.

– …костюмы, выполненные согласно нашим предписаниям.

Наконец его величество обратился к папе Иннокентию:

– А нашему кузену, папе римскому…

К трибуне подъехали две повозки. За пологом узорного шелка пронзительно вскрикнуло какое-то существо.

– …экзотические животные…

Люсьен внезапно преисполнился надежды. Он не пожелал бы ни одному созданию, тем более русалке, оказаться в руках папских инквизиторов. Гуманнее было бы сразу отдать ее месье Бурсену, пусть зарежет ее и приготовит что хочет, но папская темница давала хотя бы призрачный шанс, отсрочку смертного приговора.

– …одного дикаря…

Лакеи раздвинули полог. В первой повозке на прутья клетки с пронзительным криком бросился бабуин. Оскалившись, он принялся трясти решетку, а потом, просунув зад между прутьями, обильно испражнился на глазах у всех.

– …двух змей, дабы они напоминали нам о райском саде, о древе познания добра и зла и о наших грехах…

В клетке сплетались две гигантские анаконды, пригибая к земле ветви апельсинового деревца.

– …и трех великолепных скакунов, дабы они несли слово Матери нашей, Святой Церкви.

К трибуне подскакали трое августейших внуков, они спешились, подвели к подножию трибуны своих чубарых коней и преклонили колени перед его святейшеством. Герцог Бургундский и герцог Анжуйский выполнили свой долг стоически, но герцог Беррийский не выдержал и, когда папский швейцарский гвардеец взялся за удила его пони, зарыдал.

Разочарование Иннокентия, видимо, было еще горше, чем разочарование Люсьена, однако Люсьену приходилось скрывать свои чувства.

– Благословляю вас, дети мои, – сказал Иннокентий принцам. Мрачно, словно читая заупокойную службу, он произнес: – Кузен, я буду молиться… о вашей душе.

Людовик развернул коня и галопом поскакал прочь с плаца. Его отряд, стуча копытами, двинулся за ним, весь в развевающихся лентах, сияющих драгоценностях, золотой сбруе, и вскоре на плацу остались лишь китайские крапчатые кони, змеи и дикарь.

«Я больше не могу это терпеть», – подумал Люсьен. Осознав, что́ должен сделать, он пришел в смятение, но одновременно ощутил покой, словно от чего-то освободился.

Мари-Жозеф ускользнула от Лотты и мадам, затерявшись в толпе. Ей предстояло потихоньку пробраться к западному крылу дворца, оттуда в сад, а там – подкупом ли, воровством – добыть телегу и мулов у какого-нибудь садовника.

Она жалела, что не скачет на Заши. Тогда она смогла бы не править повозкой, а вести мула под уздцы, и ноша у него была бы легче. Но, взяв Заши, она вовлекла бы в заговор графа Люсьена.

А граф Люсьен скакал прямо перед нею, загораживая дорогу. В лунном свете он весь сиял рубинами и бриллиантами.

– Вам не следовало уходить, пока не отужинает его величество.

Он кивком указал на двор, откуда доносилась веселая танцевальная мелодия и соблазнительные запахи жареного мяса, вина и меда.

– Сейчас почти полночь. В последние минуты жизни рядом с Шерзад должен быть друг.