Закончив пить кофе, он подпер рукой голову и в мгновение ока погрузился в какую-то полудрему. Длинный-предлинный поезд, длинный до бесконечности, мчался с ужасающей скоростью, он же был обязан запрыгнуть в него, что само по себе не казалось ему особо трудным делом. Но на подножке каждого вагона, приближавшегося к нему, стоял полицейский с длинным бичом и хлестал его, не давая взобраться наверх. Внешность полицейского непрестанно менялась. То это был тот самый, что давеча остановил его возле кафе, то Гейдельбергер. И во всех неисчислимых вагонах стоял себе этот полицейский, он же Гейдельбергер, с длинным бичом в руках. А пассажиры все повысовывались в окна и своим улюлюканьем словно пригвождали его к месту. Наконец он исхитрился вскочить на подножку одного из последних вагонов, к великой своей радости. Теперь он мог мчаться на помощь Лоти (ведь Лоти пребывала в величайшей опасности!). Но тут ему вдруг стало ясно, что тот вагон, в который он вскочил, стоит на одном месте и совсем не движется. Сразу же стала понятна и причина этого стояния: это оттого, что он забыл купить билет, а без билета вагон не тронется с места. С другой стороны, он никак не мог выйти купить билет, во-первых, потому, что он сейчас посреди перегона, в нескольких верстах от станции, а во-вторых, потому, что ему известно наверное: стоит только выйти на минуту, как вагон тотчас же тронется и оставит его здесь. И еще выяснилось, что этот вагон совсем не похож изнутри на обычный железнодорожный вагон, а выглядит как пустая комната в доме, почти без мебели, если не считать сломанного и перевернутого стула, воздевавшего к потолку три свои ножки. Но обстоятельство это не слишком поразило Гордвайля. Основной вопрос был — как заставить вагон двигаться. Тут же появился и проводник, и Гордвайль, растерявшись, стал искать по карманам. И вот нашел старый трамвайный билет, который хотя и не походил на обычные продолговатые билеты — в отличие от них он был квадратным, большим и зеленым, похожим скорее на большой конверт, — и тем не менее Гордвайль знал наверняка, что это трамвайный билет. Понадеявшись в душе, что билет этот окажется полезным, он протянул его проводнику. Но тот при виде билета страшно расхохотался, хохот исторгался из его пасти раскатами и бил по Гордвайлю, словно тяжелым бруском. Этот смех может убить его, если только он где-нибудь не укроется. И он стал носиться по пустой комнате, устремляясь вдоль стенок к углам, словно крыса, а проводник гонялся за ним и бил его своим смехом. Нигде нельзя было скрыться от него. В этой комнате не было ни окон, ни двери — все заложено и замуровано со всех сторон. И тогда он собрал последние силы и ударил по стене, чтобы пробиться наружу.

— Чего изволите, сударь? — спросил официант, сочтя, что удар Гордвайля по столешнице относился к нему.

Гордвайль поднял на него широко открытые, безумные, отупевшие глаза и ничего не ответил. Официант стоял рядом с ним, выжидая. Тогда Гордвайль поводил глазами вправо-влево, увидел людей, выпивающих за мраморной стойкой, и действительность скупыми каплями стала просачиваться в его сознание. Голосом сдавленным и напряженным он вымолвил:

— Вы не можете… Может быть, вы можете сказать мне, который теперь точно час?

Услышав в ответ, что сейчас уже без пяти минут одиннадцать, он вскочил с места, торопливо расплатился и вышел.

Уличная свежесть заставила его зябко поежиться, но он не заметил этого. Площадь была безмолвна и пустынна. Луна все еще висела в вышине, как сургучная печать на письме ночи. Гордвайль свернул в длинную улицу, выходившую на привокзальную площадь, и медленно зашагал вперед, пока им снова не овладело беспокойство, как внезапный приступ какой-то тяжелой болезни, и он не вернулся бегом к вокзалу. Прошел через зал ожидания и вышел на перрон. Долго прохаживался вдоль перрона туда и обратно. Стрелки громадных часов упрямо застыли на месте. Время остановилось. Рельсы отсвечивали серебряным блеском в безбрежной ночной темноте. Красным светом мигал высокий семафор. С ближайшей станции что-то передали протяжным негромким гудком. Затем со свистом пронесся грузовой состав, огромная махина вынырнула из темноты, натужно дыша и издавая оглушительный скрежет, и проследовала дальше, не останавливаясь. Проезжали длинные цистерны, вагоны для скота, в которых стояли крупные животные, платформы с грудами щебня или аккуратно уложенными оструганными досками, закрытые вагоны с запертыми дверями, на стенках которых были написаны мелом огромные цифры, а иногда и какое-нибудь слово. Грохот постепенно умолк вдали. Над рельсами все еще висело тихое гудение, откуда-то издали доносился мелодичный перестук, хватающий за душу.

Наконец из ночной темноты вырвался долгожданный поезд и принял в себя Гордвайля и еще несколько пассажиров. Купе были заполнены по большей части дремавшими людьми, возвращавшимися в город после выходного дня, Гордвайль прислонился к стенке в проходе и стал смотреть в окно, ничего не различая. Слепая страсть захватила его — как можно раньше добраться до дома. От вокзала Франца-Иосифа он почему-то не поехал на трамвае, а весь путь проделал бегом и чем ближе оказывался к своему кварталу, тем быстрее и быстрее бежал.

Спустя три четверти часа он уже был на Кляйнештадтгутгассе. Весь в поту постоял с минуту, глядя вверх, на окна своей комнаты, которые были темны. Узнать, легла ли она спать или еще не возвращалась домой, было невозможно. Он дернул колокольчик, на ощупь взобрался вверх по лестнице, осторожно открыл дверь в коридор и на цыпочках вошел внутрь. В коридоре замер и затаил дыхание, прислушиваясь. Мертвая тишина. Тогда он медленно-медленно подошел к двери своей комнаты, открыл ее и вошел, не произведя ни малейшего шума. И все-таки Tea что-то неясно пробормотала во сне. Он замер, не отходя от двери, и она снова заснула. Ни звука не раздавалось, кроме резкого биения его сердца и тонкого-тонкого Теиного дыхания, казалось, поднимавшегося снизу, словно от пола. Спустя минуту он осмелел, сделал шаг к дивану и сел. Лунный свет стелился широкой, косой полосой по кровати и по стене напротив. С напряжением всех нервов Гордвайль вслушивался в тишину, не отрывая взгляда от кровати, как будто охраняя ее, чтобы ничего не произошло с ней без его ведома. Долго и вправду ничего не происходило. Только лунная полоса сползла тем временем с изножья и достигла середины кровати, почти касаясь теперь того места, где у спящей Теи была грудь. И вот внезапно кто-то в белой ночной рубашке приподнялся и сел в кровати справа от Теи. Гордвайль не услышал даже самого легкого шороха, лишь увидел всю картину настолько отчетливо, что не осталось и тени сомнения. «Ах значит, и сегодня он здесь! Вчера был, и сегодня опять!» Гордвайль ждал, затаив дыхание, ждал и Гейдельбергер. Он сидел, словно окаменев, без малейшего движения, голова его немного склонилась к груди, а пышные усы скрывали линию рта, точно так же, как когда Гордвайль увидел его в первый раз, в пивной за кружкой пива. Под конец он медленно-медленно повернул голову к Гордвайлю и стал, не отрываясь, смотреть на того. Казалось, он улыбается под усами. Посмотрев так какое-то время, он снова лег. Гордвайль положил себе выждать еще немного, но больше ничего не двигалось. Тогда он встал и беззвучно приблизился к кровати, но с другой стороны, с той стороны, где спала на спине Tea, и в руке его блеснул открытый складной нож. Оборвавшийся стон, легкое сотрясение в кровати. Где-то вдали часы пробили два раза.