— А теперь, — спросил он после долгого молчания, — знаете ли вы все, что хотели узнать?

— Да, благодарю, — ответил я, — я тронут вашим доверием ко мне и обещаю вам сохранить тайну.

— Боже мой, — сказал он, улыбаясь, — да в этом нет никакой тайны, любой крестьянин в селе расскажет историю, подобную той, что я рассказал вам. Я лишь надеюсь, что брат мой не будет никому в Париже рассказывать о нашем чудесном даре. Это не приведет ни к чему хорошему: мужчины будут открыто смеяться, женщины впадать в истерику от ужаса…

При этих словах он встал, пожелал мне спокойной ночи и вышел из комнаты.

Я заснул не сразу, хотя и устал, а когда уснул, то сон мой был неспокойным.

В своих снах я смутно вновь увидел тех, с кем я днем встречался в реальности, но все они действовали как-то странно и беспорядочно. Только на рассвете я спокойно заснул и проснулся тогда, когда раздался звук колокола, который, казалось, бил мне по ушам.

Лежа в постели, я дернул свой колокольчик, потому что мой цивилизованный предшественник позаботился о том, чтобы шнурок колокольчика было можно достать рукой — роскошь, единственная в своем роде во всем селении.

Вскоре появился Гриффо с теплой водой.

Я отметил, что Луи де Франчи достаточно хорошо вышколил своего камердинера.

Люсьен уже дважды спрашивал, не проснулся ли я, и объявил, что в половине десятого, если я не подам признаков жизни, он сам войдет в мою комнату.

Было двадцать пять минут десятого, и, следовательно, он вот-вот должен был появиться.

На сей раз он был одет на французский манер и даже с французской элегантностью. На нем был черный редингтон, цветной жилет и белые брюки, ибо к началу марта на Корсике уже давно надевают белые брюки.

Он заметил, что я его разглядываю с удивлением.

— Вам нравится моя одежда, — сказал он, — это еще одно доказательство, что я не совсем дикарь.

— Да, конечно, — ответил я, — и сознаюсь, я немало удивлен, обнаружив такого прекрасного портного в Айяччо. А я в своем велюровом костюме выгляжу как какой-нибудь увалень по сравнению с вами.

— Это потому что мой костюм целиком от Уманна, и ничего больше, мой дорогой гость. Так как мы с братом абсолютно одинаковых размеров, то он, шутки ради, присылает мне свой гардероб, который я надеваю, как вы прекрасно понимаете, лишь в особых случаях: когда приезжает господин префект; когда совершает турне командующий 86-м департаментом; или если я принимаю такого гостя, как вы. И это удовольствие совпадает с торжественным событием, которое должно произойти.

Этот молодой человек сочетал в себе неиссякаемую иронию с высоким интеллектом. Он мог порой озадачить своего собеседника, но всегда оставался вежливым и сдержанным.

Я ограничился поклоном в знак благодарности, между тем как он с положенной в этих случаях тщательностью натянул пару желтых перчаток, сшитых по его руке Боуваном или Руссо.

В этой одежде у него действительно был вид элегантного парижанина.

А тем временем я и сам закончил одеваться.

Прозвонило без четверти десять.

— Итак, — сказал Люсьен, — если вы хотите увидеть этот спектакль, я думаю, что нам уже пора занимать наши места, конечно, если вы не предпочтете остаться завтракать, что будет более разумно, как мне кажется.

— Спасибо, но я редко завтракаю раньше одиннадцати или полудня.

— В таком случае, отправимся в путь.

Я взял свою шляпу и последовал за ним.

Мы возвышались над площадью, стоя на верху лестницы из восьми ступенек, ведущих к двери укрепленного замка, в котором жили мадам де Франчи и ее сын.

Находящаяся прямо напротив площадь была заполнена людьми; однако вся эта толпа состояла из женщин и детей младше одиннадцати лет: не было видно ни одного мужчины.

На нижней ступени церкви в торжественной позе стоял мужчина, подпоясанный трехцветным поясом, — это был мэр.

Под портиком другой мужчина, одетый в черное, сидел за столом, а перед ним лежала исписанная бумага. Этот человек был нотариусом. А бумага была договором о примирении.

Я занял место по одну сторону стола с поручителями Орланди. С другой стороны были поручители Колона. Позади нотариуса устроился Люсьен.

В глубине, на хорах церкви были видны священнослужители, готовые отслужить мессу.

Часы прозвонили десять часов.

По толпе тут же пробежал ропот. Глаза устремились к двум противоположным выходам улицы, если можно назвать улицей неровный промежуток, оставленный между пятьюдесятью домами, расположенными произвольно, по прихоти владельцев.

Вскоре можно было увидеть, как со стороны горы появился Орланди, а со стороны реки — Колона, каждый в сопровождении своих сторонников. И согласно принятому решению ни у кого не было оружия. Их можно было принять за церковную процессию, если бы не бросалось в глаза чересчур суровое выражение некоторых лиц.

Предводители двух группировок резко отличались друг от друга.

Орланди, как я уже говорил, был крупным, поджарым, смуглым и гибким.

Колона был маленький, коренастый и крепкий, с короткими вьющимися рыжими волосами и бородой.

Каждый из них держал в руке оливковую ветвь, символическую эмблему мира, который они собирались заключить. Это была поэтическая выдумка мэра.

Колона к тому же торжественно нес белую курицу, волоча ее за ноги. Она предназначалась для передачи в качестве возмещения убытков. Ведь именно курица десять лет назад положила начало ссоре.

Курица была живой.

Этот пункт долго обсуждался и чуть было не расстроил все дело. Колона рассматривал как двойное унижение то, что ему предстояло возвращать курицу живой. Его тетя бросила тогда в лицо двоюродной сестры Орланди не живую, а уже убитую курицу.

С большим трудом Люсьену все же удалось убедить Колона отдать курицу, а Орланди ее принять.

В момент, когда появились оба противника, колокола, которые замолчали на какое-то время, вновь зазвонили изо всех сил.

Заметив друг друга, Орланди и Колона импульсивно сделали одно и то же движение, в котором явно было заметно взаимное отвращение, но, однако, продолжили свой путь.

Они остановились лишь перед самой дверью, ведущей в церковь, на расстоянии примерно четырех шагов.

Если бы дня три назад эти двое мужчин заметили друг друга на расстоянии ста шагов, один из двух совершенно точно остался бы лежать на месте.

Это длилось минут пять, и не только в двух противостоящих группах, но и во всей толпе воцарилось молчание, которое, несмотря на примирительные цели церемонии, было отнюдь не миролюбивым.

Тогда взял слово господин мэр.