В этот день пустились в путь на лодках, подбитых полозьями. Их тянули собаки. Огромные полыньи стояли на льду. Афоня, Позь, Чумбока и Орлов гнали собак, иногда сами бежали рядом с упряжками…

— Скорей! Скорей! — кричали по-тунгусски, по-гиляцки и по-гольдски.

Ночевали на острове Лангр у гиляков. Орлов наслушался рассказов про грабежи, которые устраивают на Амуре купцы-маньчжуры, как уводят они женщин и детей. Похоже было, что не ради вознаграждения стараются помочь ему и капитану его новые друзья.

Перевалили Амур и на другую ночь в стойбище Пронгэ, под скалами материка, ночевали в одной юрте с приезжим маньчжурским купцом.

Это был еще не старый человек с крупным лицом и тяжелой нижней челюстью.

К удивлению Орлова, Позь, который всегда ругал маньчжуров, стал с ним обниматься и целоваться, они всю ночь играли в карты, пили китайскую водку…

А когда на другой день поехали дальше, Позь сказал:

— Это худой человек… И я его шибко на мене обманул. Наврал, что товар хороший, а дал плохой.

— Зачем же?

Позь сказал, что купцы сами честно никогда не торгуют.

— Точно делаю, как они… Не придерешься! Они сами меня научили! Так всегда бывает с теми, кто сам обманывает.

— А что будет, если они узнают и станут тебе мстить за то, что ты их обманул?

Позь показал на нож, висевший у пояса. Потом Позь рассказывал о том, что на Амуре есть разные народы: люди с бритым лбом и с двумя косами. На остановке Афоня принес осетра.

— Рыбу видал? — спросил он Орлова. — Глаза уже живой! Уже не помирался! Уже дышит! Лед расходится, хорошо!

— Гуси скоро полетят, — говорил Позь, — их худая погода держит.

— А как хорошая погода будет, гуси сразу приедут, — подтвердил Афоня, пластая ножом рыбину.

— Скоро будут! Туман подымается — ветер будет. Туман на низ пойдет — тогда ветра не будет.

Вдали, за огромной площадью льдов, залитых водой, виднелся хребет, а из-за него поднялась большая гора. Она так далеко, что кажется прозрачной. Ветер налетел, казалось, упал с той горы прямо на середину лимана, на широкие воды, залившие весь лед огромным голубым озером. Синие пятна побежали по воде, голубые лучи разбежались по лиману во все стороны.

— Погода теплая, — говорил Афоня, — гуси скоро доедут!

Наступала весна…

— Все кончено! — сказал Невельской, когда Иркутск скрылся за деревьями. — Поверь, Миша, я не сожалею!

«Он утешает себя, — подумал Корсаков. — Как он любит, вот действительно человек умеет любить!»

— Но Ахтэ я никогда не прощу, — сказал Миша, приподнимая лицо из мехового воротника.

— Ты его не образумишь. Подлец подлецом и останется!

— Я так и сказал, что оставляю за собой право потребовать сатисфакции.

— Вызови на дуэль подлеца, а удар придется по Николаю Николаевичу.

Кони побежали быстрей. Ямщик в рыже-белой дохе поднял локти, натягивая вожжи.

Невельской все время помнил Екатерину Ивановну. Чувство горькой обиды не покидало его. Рухнуло все, на что он надеялся. Она любит другого! Ну пусть, пусть пляшет с Пехтерем! Как он жестоко ошибся!

Один Миша оказался истинным другом, не оставил в беде, закатил скандал Струве, резко разошелся с Ахтэ и со всей компанией, рискуя ради дружбы даже своим положением.

Выехали из Иркутска с таким опозданием, что теперь трудно добираться. Давно бы надо оставить город.

После приезда из Петербурга Невельской сделал предложение племяннице Зарина. Сначала он пытался объясниться с Екатериной Ивановной. Та почему-то сильно смутилась. Геннадий Иванович обратился к Варваре Григорьевне и получил отказ. Екатерина Ивановна стала избегать его.

Миша, посвященный во все еще в Петербурге, попытался переговорить с Варварой Григорьевной, но та держалась как-то странно, толком ничего не сказала. Миша полагал, что нельзя сдаваться, и составил план новой «атаки». Решили говорить с Владимиром Николаевичем, надеясь, что Катя по-прежнему любит Геннадия Ивановича, но что все портит тетка.

Поехали к Зариным, чтобы объясниться. Сначала беседовали все вместе, потом Невельской и Владимир Николаевич — в кабинете. Зарин был любезен, но как только капитан попросил открыть причину отказа, воздвиг такую стену, через которую Невельской долго не мог проникнуть. Наконец он услыхал, что Катя любит другого. Миша тем временем продолжал беседу с Варварой Григорьевной. Убедившись в полном провале, он не стал дожидаться Невельского и уехал — надо было спешить к Николаю Николаевичу. Кроме Екатерины Николаевны, он был единственный, кого допускали к больному.

Невельской проклинал себя. Отказ был полнейший. Когда вышел от Зариных, понял, что все кончилось. Стало горько на душе. Он жалел Екатерину Ивановну и себя жалел, что гибли самые светлые и радостные надежды… Мгновениями являлось озлобление против всего на свете.

Пришел домой, встретился со Струве, сказал, что удивлен, как можно было не предупредить, если она любит Пехтеря и была помолвлена.

Наступала весна. В дорогу ничего не было собрано. Надеялись, что на Лене лед еще крепок и в Охотском крае холода продержатся.

Геннадий Иванович и Миша задержались еще на несколько дней.

Губернатор был плох. У него сильнейшие боли в печени, рвота. Ему пускали кровь.

В городе среди чиновников шли слухи, что служебное положение Муравьева непрочно.

Екатерина Николаевна, узнав от Миши об отказе, поехала к Зариным, но, возвратившись, сказала Корсакову, что тут нельзя ничего поделать: Катя любит Пехтеря.

Владимир Николаевич, кажется, полагал, что Муравьевы намерены повлиять на Катю, и занял твердую позицию, желая не дать в обиду племянницу, хотя Невельской ему еще недавно нравился.

Муравьев, узнав об отказе Невельскому, готов был видеть в этом интригу, которой Зарины поддались.

Свою болезнь губернатор объяснял неприятностями. Прежде пил, ел жирное, острое, и чего только не ел! Не знал, в каком боку печень. И вот организм дрогнул.