Я печально вздохнула.

Словно угадав мою печаль, недавно взятый ко двору трубадур опустился на одно колено и, не спуская с меня своих черных глаз, снова провел пальцами по струнам лютни.

Я твой, госпожа, и твоим остаюсь,

Вели — и отдам тебе душу,

Быть верным тебе я навеки клянусь

И клятвы ничем не нарушу.

Я наградила благосклонной улыбкой эти строки, написанные специально для меня. Они дышали безнадежностью любви мужчины к женщине, стоящей по рождению неизмеримо выше. И улыбалась, пока Аэлита не вернула меня к действительности.

— Если ты будешь ему так улыбаться, то Анри бросит его в темницу быстрее, чем трубадур настраивает лютню.

— О чем ты?

— Элеонора… да ведь о нем уже идет такая слава!

Я посмотрела на юношу, все еще коленопреклоненного, не сводившего с меня взора, в котором горели покорность и обожание. Бернат де Вентадорн[91]был причислен к нашей свите, когда мы с Анри объезжали южные владения, и мне не пришлось разочароваться в его таланте.

— Он в тебя влюбился, — шепнула Аэлита.

— Но я-то в него не влюблена.

— А он считает, что влюблена!

— Он не может так думать! Просто трубадуру положено боготворить свою госпожу.

— В его песнях нет обожания. В них кипит страсть. Быть может, романтическая, но все же страсть.

Я посмотрела на него внимательнее. Несомненно, красив: тонкие черты лица, густая грива черных волос, высокий рост, гибкий стан, и наряд трубадура сидит на нем с большим изяществом. Но я не видела в нем своего любовника. Неужто люди могут так подумать? И Анри так подумает?

Просто смешно! Пусть Бернат и талантлив, но ведь он всего лишь незаконный отпрыск воина-лучника, рожденный безотказной подручной кухарки[92]. Все же иные находили его весьма привлекательным, ибо ко времени его прихода к нам за Бернатом уже закрепилась определенного рода слава: он соблазнил жену своего предыдущего покровителя.

Ты — самая первая радость моя,

И вечно останешься ею,

Покуда на свете пребуду и я,

Покуда дышать я умею.

Я снова вздохнула. Какой женщине не придется по душе, когда красавец мужчина восхваляет ее таким манером?

Беда была в том, что Бернат произносил такие слова, выражал такие чувства, какие ко мне должен бы обращать Анри — я этого хотела. Но Анри был очень далек от романтики. Да, он часто писал мне письма, сообщал новости, держал меня в курсе бурной заморской политики. Я незаметно вытянула из рукава последнее письмо и перечитала строчки, написанные знакомым стремительным почерком.

«Элеонора!

Дела подвигаются быстро. Я встретился со Стефаном у Уоллингфорда и вызвал его на битву. Но английские бароны сочли, что лучше вступить в переговоры. Слава Богу, Стефан — разумный человек. Я поговорил с ним, и теперь мы обсуждаем условия перемирия. Я скоро буду в Винчестере. А затем, если все пойдет хорошо, то и в Вестминстере».

Похоже, писал он это письмо прямо в седле — скорее всего, так оно и было. Лист изобиловал кляксами, местами перо заметно срывалось, да и комья дорожной грязи были заметны.

«Но ведь он сейчас в очень сложном положении, в постоянном напряжении, — прозвучал в душе голос разума. — Чудо уже и то, что он вообще взял на себя труд написать тебе письмо».

Мало того, он еще грубо начертил на листе пергамента карты, изображая пройденные им дороги и прошедшие сражения — понимал, что одни названия городов и замков мне ничего не говорят. Правда, теперь я уже понимала смысл многих из них. Разве не обещал Анри, что в один прекрасный день я стану королевой этого воинственного острова? И я сочла себя обязанной узнать как можно больше об этом королевстве. Из того же, что узнала, мне мало что понравилось, разве только король там обладал верховной властью и отвечал за дела свои единственно перед Богом. От всего же остального меня бросало в дрожь. Любимым напитком там было пиво, а вино было столь мерзким на вкус, что пить его приходилось зажмурившись и сжав зубы. Надо не забыть захватить вино из моих погребов. А что они ели! Ничего, кроме похлебок, лука и красного мяса. Королевский двор (Боже правый!) то и дело переезжал с места на место, из одного замка в другой, сопровождаемый громоздким обозом[93]. Ничего, скоро я все там переделаю. Вчиталась в последние слова Анри, уже зная, что большого удовольствия они мне не доставят.

«Если я сумею подрезать крылышки Евстахию, то можно будет заключить окончательный, постоянный мир. Возможно, скоро я смогу возвратиться к вам.

Надеюсь, вы вполне благополучны. Не сомневаюсь, что вы крепко держите в руках бразды правления.

Анри».

Анри… Почему же ты не можешь писать ко мне как влюбленный? Где здесь романтика? Содержательно, успокоительно, но это не то, чего так жаждет мое сердце. Никакой страсти, которая стремится к скорейшему удовлетворению. Никакой безнадежной и безответной любви. Ни единого слова о любви, ни единого слова ласки, а я тут мучаюсь куда сильнее, чем хотелось бы. Я тосковала по Анри Плантагенету. Более того, сердито подумала я, нельзя себе представить, чтобы Анри так уж огорчался из-за временного отсутствия своей любимой. Скорее всего, он нашел себе другую — какую-нибудь смазливую самочку, которая смотрит на него, хлопая глазами, — чтобы не ложиться на пустое ложе! Я свернула письмо в несколько раз, хмуро взглянула на растерявшегося Берната и снова спрятала письмо в рукав.

Бернат победно ухмыльнулся.

Я изобразила недовольство.

— Наверное, лучше всего прогнать его от двора.

— Лучше отдай его мне.

Глаза Аэлиты, вдовевшей после смерти своего любимого Рауля, ярко засияли. А я и забыла, какой одинокой она должна порой себя чувствовать.

— Лучше будет, мне кажется, если я спасу его от твоих когтей, — улыбнулась я.