Холмс протянул Джеймсу складную подзорную трубу. Писатель направил ее на купол, подкрутил резкость и сказал:

– Там что, ангелы? На верхней галерее Административного корпуса, прямо под куполом?

– Восемь групп ангелов, – ответил Холмс. – Все трубят в трубы, возвещая триумф мира во всем мире, хотя, боюсь, тут они чрезмерно оптимистичны. Помимо сотен электрических лампочек на верхних ярусах и куполе Административного корпуса, галерею, на которую вы смотрите, будут освещать большие газовые фонари.

– Господи, – проговорил Джеймс, направляя трубу на мириады беломраморных дворцов, украшенных бесчисленными статуями, башенками, арками и узорными фризами. – Я удивлюсь, если после окончания выставки жители Чикаго не переберутся в Белый город.

– В таком случае они станут бездомными после зимы-другой или даже через несколько месяцев чикагских ливней, – заметил Холмс.

Джеймс опустил подзорную трубу.

– Что вы хотите сказать?

– Хотя на строительство пошло много стали и чугуна – восемнадцать тонн только на большие павильоны, как мне говорили, – а также дерева, то, что издали кажется мрамором, на самом деле – гипс.

– Гипс?

– Вернее, смесь гипса, цемента и пакли, покрашенная снаружи, чтобы создать видимость прочного камня. Все большие здания, почти все павильоны штатов, значительная часть статуй и барельефов сделаны из этого материала, который в жидком виде весьма пластичен. И легче дерева. Тем не менее на строительство Белого города ушло более тридцати тысяч тонн гипсоцементно-волоконной смеси.

– Так здания не рассчитаны на долгий срок? – произнес Джеймс с горечью разочарования. Как ни странно, он успел проникнуться гордостью за своих соотечественников, сотворивших такое чудо в столь недолгое время.

– Не рассчитаны, – подтвердил Холмс. – Хотя, если их регулярно красить, они могут простоять несколько лет. Однако, предоставленные власти стихий, великолепные сооружения, которыми вы любуетесь, сгниют, как свадебный пирог мисс Хэвишем, менее чем за год.

Джеймс отдал Холмсу подзорную трубу, тот сложил ее и убрал в карман. «Колумб», описав широкую дугу, шел теперь вдоль берега назад к Черному городу. Писатель подумал, что американцы, как никто, умеют создавать метафоры своей страны. В данном случае это прекрасное и здоровое мраморное будущее – без мрамора, который придал бы ему прочность.

– Ладно, – сказал Джеймс, все еще огорчаясь, что его американская Венеция оказалась марципановой. – Как я понимаю, дальнейшая судьба Белого города – не наша забота.

– Да, – согласился Холмс. – Так или иначе, наши заботы кончатся к вечеру первого мая.

Понедельник, 10 апреля, 11:20

За трое суток до пароходной экскурсии к Белому городу и через день после отъезда из Вашингтона Джеймс стоял на семейном участке Кембриджского кладбища. Последний раз он был здесь чуть меньше десяти лет назад, когда примчался в Америку к умирающему отцу, только чтобы узнать, что Генри Джеймс-старший отошел за час до того, как его сын ступил с парохода на бостонскую пристань. В новогодний вечер писатель в одиночестве пришел к заснеженной могиле, которую закидали мерзлой землей всего десять дней назад. Уильям (он не смог вовремя приехать из Европы) написал отцу прочувствованное письмо, но оно, как и Генри, опоздало. День выдался на редкость морозным, хотя небо было чистое и ясное, – и Джеймс помнил облачко пара у себя изо рта, помнил, как немели от холода пальцы на ногах, когда он читал письмо Уильяма. Оно начиналось: «Дражайший батюшка…» Дальше шло несколько страниц метафизических рассуждений – продолжение споров, часто ожесточенных, которые Уильям вел с отцом десятилетиями. Заканчивалось письмо словами: «До свидания, дражайший батюшка, а если мы не свидимся – прощай и будь благословен!» Джеймс точно не плакал в тот день десятью годами раньше, потому что если бы плакал, слезы замерзли бы у него на щеках.

Сегодняшний апрельский день был антитезой тому визиту. Зимой Джеймс видел белые поля за рекой Чарльз, сейчас их скрывала древесная листва, трепещущая на теплом весеннем ветерке. Джеймс приметил за ветками дома́ и овец, которых не было в 1882-м.

Годом раньше, в Италии, Уильям заказал мраморную урну для праха Алисы. Генри прочел слова, выбранные Уильямом:

ed essa da martiro

e da essilio venne a questa pace

Джеймс сразу узнал цитату из Десятой песни «Рая» в «Божественной комедии» Данте. Он помнил, что речь о душе, которая из мук и заточенья перешла в царство мира. Слова и впрямь подходили к Алисе, мучившейся болями всю жизнь. Она ждала смерти как избавления, хотя – и это Джеймс знал лучше кого бы то ни было из родных – боль и желание умереть почти до последнего скрашивались Алисиным едким юмором и привычкой всех передразнивать. Когда Уильям опубликовал ее дневник (только для членов семьи), Генри был поражен тем, кто и как там высмеивается. Предупреди его Уильям о своей затее, Генри тщательно отредактировал бы дневник сестры, вычистил все оскорбительное для живых (и для недавно умерших). Однако, возможно, старший брат был прав… быть может, Алису редактировать нельзя.

В одной руке Джеймс держал изысканную табакерку со щепоткой Алисиного праха, похищенной из крематория в Англии, в другой – совок, купленный в магазине скобяных товаров неподалеку от бывшего фамильного дома на Болтон-стрит. Впрочем, Джеймс сдержал данное себе обещание не глядеть на опустевший дом. Точно так же он сознательно обошел стороной внушительный особняк, принадлежащий Уильяму и его Алисе – Алисе жене и матери, – по адресу: Ирвинг-стрит, 95, в Кембридже.

Джеймс не мог избавиться от чувства, что обманул сестру. Замысел был вполне честный: пусть кто-нибудь из братьев (в данном случае он), а не мисс Катарина Лоринг развеет Алисин прах там, где она была поистине счастлива. Джеймс не сумел отыскать такое место – вернее, такое, где счастье не определялось бы «бостонским браком» с мисс Лоринг, как в обоих ньюпортских домах. Он понимал, что запоздалая ревность глупа и эгоистична. И ведь при жизни Алисы он ничего подобного не испытывал – только радовался, что хоть в чьем-то обществе сестра улыбается и даже смеется. Однако потом, когда Катарина Лоринг единолично отвезла урну на эту священную землю, на кладбище Джеймсов, пришла ревность, и упрямое желание отыскать для праха иное место только усилилось.

Однако в конечном счете он признал свое поражение. В Алисе Джеймс всегда была некая особая цельность. Ее прах должен покоиться вместе… или по крайней мере поблизости. Джеймс даже не помышлял о том, чтобы открыть запечатанную урну.

Убедившись, что никто его не видит, он встал на колени и выкопал могилку для табакерки. Эту вещицу подарил ему в конце семидесятых Ричард Монктон Милнс, лорд Гаутон, друг Генри Джеймса-старшего. Отец описывал Гаутона как энергичного весельчака, Генри Адамс рассказывал молодому Джеймсу, что Гаутон – «первый остроумец Лондона» и «многих, очень многих вывел в люди», однако ко времени знакомства с Генри-младшим лорду было уже под семьдесят и он приманивал знаменитых художников и писателей на свои завтраки и обеды, словно экзотических бабочек.