– Сжальтесь!.. – лепечет она. – Пощадите!.. Я не сделала ничего дурного…

Но все вокруг торжествующе орут и пинками, толчками гонят миссис Чаппел вперед, на площадь. Толпа, следующая за ними, растет с каждой минутой; идут в ней и женщины с грудными младенцами, одобрительно вопящие и улюлюкающие.

– Мы ведем гадину к позорному столбу! Пойдемте, пойдемте с нами, посмотрите на справедливое наказание!

Брошенная кем-то гнилая слива расплющивается на лбу миссис Чаппел бурой кляксой, и перебродивший в уксус сок затекает ей в глаз.

Где-то далеко позади надрывается мистер Тривитик: «Нет! Нет! Стойте! Я требую, немедленно прекратите!» – но все тщетно.

Первый метко пущенный снаряд послужил сигналом для града следующих: в миссис Чаппел летят яблоки, сырое яйцо вдребезги разбивается о плечо, мелкие камни оставляют на ней синяки и ссадины. Тростниковая корзинка какой-то цветочницы, благоухающая фиалками, ударяет старуху в висок, и она пошатывается, объятая ужасом. Повсюду вокруг гремит хохот. Она с трудом удерживает равновесие; непривычные к быстрой ходьбе ноги словно налиты свинцом и не желают ее слушаться. По краям зрения у нее сгущается темная пелена, перед глазами пляшут белые искры, надсадные хриплые вдохи разрывают грудь, но воздух в легкие, кажется, вообще не поступает. А больная нога… ох, больная нога горит огнем, на нее не ступить, не выдерживает веса. Миссис Чаппел спотыкается, валится ничком и видит прямо перед собой пыльные башмаки, много башмаков. В голове у нее пусто, но кипящий в крови панический страх заставляет шевелиться.

Однако, будучи старой, жирной и хворой, она двигается очень, очень медленно, точно пойманная ребенком улитка, которая тупо ворочает головой, пробуя воздух или ища путь к спасению, и с трудом выпрямляет вверх свое тяжелое тело. Миссис Чаппел поднимается с коленей, беспомощно шаря перед собой руками, но кто-то с размаху пинает ее в бок, и она опять падает, проезжаясь дряблой щекой по грязи. Каким-то чудом она умудряется снова встать и слепо ковыляет сквозь толпу, словно надеясь найти спасение где-то впереди.

– Эй, ребята! Смотрите сюда!

Мальчишка лет тринадцати сдергивает с головы треуголку и бегом кидается следом за миссис Чаппел. Толпа расступается перед ним. В двух ярдах от старухи, бредущей неверным шагом, он высоко подпрыгивает, взмахивая шляпой и выбрасывая ноги вперед. Мальчишка обрушивается на нее всем своим весом, одной стопой нанося удар прямо в затылок, и несчастная в очередной раз валится ничком наземь, в то время как он приплясывает на безопасном расстоянии от нее, надрываясь от хохота, а друзья спешат присоединиться к нему, скалясь во весь рот. Настоятельница все еще шевелится, хотя взгляд у нее теперь совершенно бессмысленный; ее маленькие руки с пухлыми остроконечными пальчиками судорожно елозят в грязи, сжимаясь и разжимаясь, как ручонки новорожденного младенца.

Именно в эту минуту констебли мистера Тривитика, отставшие от него по дороге, наконец появляются на месте событий. Мистер Тривитик стоит спиной к происходящему и набивает трубку.

– Пойдемте отсюда, – говорит он. – Тут ничего не поделать.

– Разве нам не следует вмешаться?

– Ты в своем уме, приятель? Нас всего трое! Нет, нет. Вдобавок, если мы сейчас заберем ее у них, они нам никогда не простят. Пускай расправляются с ней… пускай. Станут поспокойнее после этого.

Когда констебли двигаются прочь, второй мальчишка разбегается, взмывает в воздух, рывком выставляя ноги вперед, откидывая руки назад, и с хрустом бьет миссис Чаппел в ребра обоими башмаками. Но как, как она умудряется снова встать после каждого нового сокрушительного удара? Верно, одной только силой воли, ибо она такая старая, такая немощная и подверглась столь жестокому избиению, что сил физических у нее уже явно не осталось. Миссис Чаппел не издает ни звука, лицо ее ровным счетом ничего не выражает. Она что бездушная машина, нацеленная единственно на выживание, и после каждого очередного своего падения она безмолвно поднимает голову и тупо смотрит на толпу, и заставляет себя встать и хромать дальше, хотя челюсть у нее вяло отвисает и из носа льются кровавые сопли.

Однако мальчишки и мужчины вокруг исполнены равно твердой решимости не отпускать ее живой. Они шутливо пихаются локтями и смеются, но ни на миг не сводят с нее глаз, и едва лишь старуха пытается прибавить шагу, кто-нибудь стрелой вылетает из толпы, чтобы опять сбить с ног. Раз от разу она встает все медленнее и делает все меньше шагов, прежде чем снова рухнуть наземь. Когда миссис Чаппел с неимоверным трудом поднимается на колени в последний раз, что-то в толпе вдруг привлекает ее глаза, залепленные кровью и грязью: она вытягивает вперед руку, вся дрожа от усилий, как если бы рука у нее была из камня, и простирает пальцы к некой белой фигуре, тотчас метнувшейся прочь. Если бы кто-нибудь обернулся, то увидел бы смуглую девушку в широкополой соломенной шляпе, приподнимающую свои накрахмаленные белоснежные юбки, чтоб не испачкались. Миссис Чаппел хорошо знает и это необычное лицо, и это стройное тело, но сейчас обращает внимание прежде всего на осанку девушки. Она двигается, как танцовщица или герцогиня, с совершенно прямой спиной, словно движение для нее – мастерство, отточенное годами практики, или выражение интеллектуального превосходства.

На самом краю площади девушка оборачивается и, увидев, как миссис Чаппел опять падает, зажимает ладонью рот. Потом опускает голову и быстро шагает прочь, больше уже не оглядываясь.

Мистер Тривитик, сейчас спешащий по переулку вместе со своими констеблями, слышит бурный рев толпы.

– Бедная Бет, – вздыхает он. – Таких, как она, больше не будет.

Ночью накануне приема Анжелика просыпается в глухой предрассветный час. На сердце у нее тревожно: такое чувство, что что-то неладно. Она тянется через постель, но нет, мистер Хэнкок здесь, тихо похрапывает рядом. Несколько минут она лежит неподвижно, хмурясь в темноту, и прислушивается к ночным звукам. Гулкое уханье совы; шелест деревьев в саду; приглушенный лязг, – вероятно, какая-то повозка проезжает через пустошь. Ничего подозрительного. Анжелика переворачивается на бок, но тревога не унимается. Наконец она встает с кровати и, сама не зная почему, подходит к окну, просовывает голову между занавесками и прижимается лбом к прохладному стеклу.

Сначала она ничего не видит. Даже в этот ведьмин час небо не совсем темное, все-таки почти середина лета, и участок отлогого склона прямо перед деревьями слабо освещен – то ли бледными предутренними звездами, то ли первыми лучами зари. Ровно выкошенная лужайка безмолвно чернеет, и белые статуи на ней будто бы шевелятся, смутно различимые во мраке. Но это, конечно же, обман зрения. Анжелика несколько раз сильно моргает и опять напряженно вглядывается, хотя она зябко дрожит здесь, у окна, куда не достигает тепло камина. И теперь она видит: одна из расплывчатых белых фигур шагает по траве. Судорожно глотая воздух и трясясь всем телом, Анжелика наблюдает за призрачной фигурой, которая целеустремленно идет через сад и лужайку к летнему домику – и там останавливается.