— Исполнять! — гаркнул Румянцев.

Михаила Илларионович Голенищев-Кутузов тихо засмеялся:

— Я ведь предупреждал, что вас ждут великие дела.

— Помолчи хоть ты… капитанишко!

Потемкин отъехал к обозам. Ночью разожгли костры, в пикетах покрикивали часовые, кони фыркали устало. Было неприятно тихо, но даже в тишине угадывалось присутствие многотысячной орды татарских всадников, стороживших огни русского вагенбурга, чтобы утром наброситься на него и, опрокинув, вломиться в тылы румянцевской армии. Потемкин открыл флягу с вином… Чу! — вытянулся он от костра, напрягаясь. В отдалении слышались первые громы битвы при Кагуле. Потемкин видел молнии битвы и всей душой понимал, что сейчас (увы, без него!) свершается там нечто такое, что решит многое — раз и навсегда!

Это был момент, когда Румянцев перешел Траянов вал, а его войска — в суровейшем молчании — выстроились к баталии. Турки проснулись, с удивительной бодростью накинулись своей конницей. Но уже миновали времена Миниха, который создавал гигантское каре, еле ползущее со своими обозами, пушками и стадами живности внутри его, — Румянцев, избавясь от вагенбурга, расчленил армию на несколько подвижных малых каре, ограждая их не рогатками, а массированным огнем артиллерии, и пушки Мелиссино, встречая этот день, день небывалой славы, прямо с колес (!) дали башибузукам жестокий отпор… Румянцев обернулся к штабу:

— Виватов не надо! Скажем «хоп», когда выскочим…

Каре князя Репнина уже трещало под натиском турок, выскочивших из лощины. Румянцев бросил резерв в эту лощину, дабы пресечь врагу пути к ретираде. Бой охватил всю линию войск. Румянцеву доложили, что взято уже девяносто орудий.

Румянцев хвалить за геройство никого не стал:

— Девяносто? Почему так мало, черт вас побери?..

За главным ретрашементом открылись мощные батареи великого визиря. Под свирепым огнем, в двух каре, шагали полки — Бутырский, Муромский, Астраханский и прочие (всего четыре тысячи штыков). Вдруг, будто из-под земли, выросла перед ними десятитысячная толпа отборных янычар.

Никаких ружей и пистолей-одни лишь сабли.

— Ля-илъ-Алла! — дружно закричали они.

Румянцев прикрыл глаза. Потом открыл их: двух каре уже не было. Русские знамена перешли в руки янычар, а великое воинство великой России спасалось постыдным бегством — под защиту соседних каре. Румянцев дернул давно не бритой щекой.

— Коня! — повелел он. Конь вынес его перед панически бегущими войсками. Румянцев вздыбил под собой жеребца, раскинул руки вширь: — Да постыдитесь, робяты… вы же ведь — русские!

Это не был приказ — лишь сердечный призыв. Не полководца к солдатам, а отца — к сыновьям своим. Вокруг него собирались разбитые, растоптанные, изувеченные, посеченные саблями бутырцы, московцы, астраханцы и прочие. Над ними возвышался сам Румянцев без парика — с открытою головой, кое-как обстриженной ножницами:

— Очухались? Тогда за отечество, с Богом… арш!

Спасибо Мелиссино, вот молодец: сверхточно уложил он ядра прямо в зарядные фуры, отбитые турками у русских. Порох есть порох, и с ним не шути: фуры — одна за другой — взрывались, погребая янычарские толпы. Халиль-бею протянули подзорную трубу, но величавым жестом визирь отвел ее от себя:

— И без нее видно, что пора убирать шатер…

Его шатер уже пронзали визжащие пули — это в тыл янычарам продралась, вся в крови, дивизия князя Репнина. Напрасно великий визирь пытался остановить бегущих.

— Мы не виноваты, — кричали ему в ответ, — поди-ка сам побывай у Кагула, где сверкают молнии и грохочут громы…

Разгром турецкой армии довершила турецкая же дивизия «Анатолия», составленная из курдов. Выступив на подмогу Халиль-бею, они поняли, что битва проиграна, и всех убегавших грабили и убивали без жалости. На целых семь верст дорога турецкого отступления покрылась голыми обезображенными трупами. Каплан-Гирей поспешно увел своих татар прочь от Кагула — в дунайские плавни, под защиту стен Измаила…

Был уже полдень, когда Потемкин привел вагенбург к месту сражения. Голова кружилась от множества трофеев: палатки, скотина, посуда, верблюды с тюками, ковры, экипажи, фуры с припасами и аптеки достались русским заодно с главным казначеем турецкой армии, которого Безбородко уже тряс за бороду:

— Пес паршивый! Куда твоя казна подевалась?

От казны визиря нашли только мулов, клейменных особым тавром султана Мустафы III, но пиастров и дукатов — ни единого. Безбородке надоело драть сераскира за бороду, он сказал:

— Собирай гарем да скажи бабам своим, чтобы не ревели. Сейчас всех вас отправим на житье в Саратов…

Гигантская армия Халиль-бея перестала существовать. Нет, всю ее, конечно, не выбили — она попросту разбежалась.

Это случилось 21 июля 1770 года. Виват!

Мародеры того времени знали: только тряхни мертвого турка — он зазвенит от награбленного золота, а с русского солдата поживы не будет. Иностранные волонтеры при ставке Румянцева писали с насмешкою, что рядовой воин России плохо знает, как выглядит серебро и злато («они не умели различать их по цвету»). Солдат ведал два ценных металла — свинец в пулях да медь в пятаках, которыми казна платила ему за ратные подвиги. Русский воин был бескорыстен и жил малым: хлебом и чесноком, чаркой водки и куском мяса. Он любил ходить в сапогах, но иногда бегал в атаки босиком, оставляя обувь в обозе. Простые дети крестьянской Руси, они босиком-то бывали еще проворнее…

Торжество Кагула имело продолжение: вскоре пал Измаил, Потемкин покорил Килию, русская армия разворачивала победные стяги в долинах Дуная. Петр Александрович, рапортуя Екатерине, не забыл, конечно, перечислить и свои «старческие» немощи: тут болит, здесь покалывает, снизу ноет, сверху дергает. «Ох, притворщик! — смеялась Екатерина. — Да я-то всего на четыре годочка его моложе, а разве кто скажет, что я старуха?» Она присвоила Румянцеву чин генерал-фельдмаршала, написав в рескрипте: «Вы займете в моем веке несумненно превосходное место предводителя разумного, искусного и усердного. За долг свой почитаю Вам отдать сию справедливость…» Петр Александрович первый в России удостоился ордена Георгия первой степени. Наградами осыпали и офицеров его армии. Румянцев поздравил Потемкина с третьей степенью долгожданного Георгия.

— Это не за Кагул — за Ларгу! — сказал он.

Потемкин прямо-таки осатанел от бешенства:

— Помнится, за Ларгу-то вы меня вешать желали.

— Дождись случая — повешу, — был ответ без улыбки…

А рядовые победители при Кагуле получили в награду невиданное для них чудо из чудес — шерстяные носки. Памятники той величавой битвы до сей поры гордо высятся близ молдавского колхоза Вулканешти; прохожий и сейчас, через два столетия, читает отлитые из чугуна вещие слова фельдмаршала Румянцева:

«СЛАВА И ДОСТОИНСТВО ВОИНСТВА РОССИЙСКОГО НЕ ТЕРПЯТ, ДАБЫ СНОСИТЬ ПРИСУТСТВИЕ НЕПРИЯТЕЛЯ, НЕ НАСТУПАЯ НА НЕГО…»