Туннель неожиданно закончился дверью.

“Не может быть, – подумал Агафонкин. – Не может быть”.

Он знал эту дверь.

Он не верил.

Вокруг – в ярко-синей пустоте – летали невзрачные мелкие ангелы, беспрерывно тянущие восхваление – осанну.

Я вижу, как Царь Царей

В облаках идет с огнем…

“Вот оно, – подумал Агафонкин, – и вправду доигрался”. Он знал, за что с него будет спрошено.

Перед дверью стоял невысокий крепкий ангел с огненным мечом. “Архангел Габриэль, – догадался Агафонкин. – Охраняет Престол”. Он никогда раньше не видел Габриэля и не спешил познакомиться.

Трепещет все,

Трепещет все…

– без особого энтузиазма тянули ангелы.

– Здравствуйте, Габриэль, – вежливо поздоровался Агафонкин.

– Владыка ожидает тебя, – сказал Габриэль, глядя поверх его головы. – Он решил вынести о тебе суждение, и оно будет вынесено. Готов?

– Готов, – ответил Агафонкин. А хоть бы и нет? Что это изменит?

Земля поет,

Земля поет…

Габриэль прикоснулся к знакомой Агафонкину двери горящим мечом. Дверь медленно открылась. Габриэль кивнул Агафонкину на показавшийся прямоугольник желтого света – входи.

“Не может быть, – думал Агафонкин. – Не может этого быть”.

Он прошел в знакомую ему дверь. Его провожал хор высоких ангельских голосов:

Осанна, осанна,

Осанна Богу в Вышних.

Он стоял на кухне в Квартире. Митек, хлопотавший у плиты, над которой витал вкусный пар, обернулся к Агафонкину.

– Алеша, – сказал Митек. – С дороги – голодный, поди. А я как раз макароны варю.

Агафонкин оглянулся – слабая надежда, что в кухне окажется кто-то еще – настоящий Владыка. Хотя и знал, что Владыка стоит перед ним и варит макароны.

“Как же так? – думал Агафонкин. – Он жил вместе с нами”.

– Митек, – сказал Агафонкин и испугался, – не по чину – извините… – как назвать? владыка? – Он запутался и замолчал.

– Зови как звал, – предложил Митек, – только в печь не суй.

Он улыбнулся, подбадривая Агафонкина. Агафонкин смотрел на худое, скуластое, некрасивое лицо Митька и думал, что тот похож на старого Достоевского. Или скорее на дурковатого острожника Пархомку, с которым Достоевский ходил в одной связке на каторжные работы в Омском остроге, где Агафонкин его подчас навещал.

– Ты что – Бог? – решился наконец Агафонкин.

– Я-то? – сливая воду из кастрюли через старый дуршлаг, переспросил Митек, на секунду пропав за сытным сероватым макаронным паром. – Да зови как хочешь.

Одно не изменилось: от Митька по-прежнему было невозможно добиться определенного ответа.

– Как же ты, Бог, жил здесь, с нами? – спросил Агафонкин. – В Квартире?

– Чудак человек, – удивился Митек, – где ж мне жить? Я ж здесь прописан.

“И вправду, – подумал Агафонкин, – где же ему жить, как не здесь”.

Митек свалил макароны из дуршлага обратно в кастрюлю и, отрезав от пачки вологодского масла чуть меньше половины, бросил квадратный брусок в горячие макароны. Масло принялось таять, разливаясь желтым и вкусным.

– Слипнутся иначе, – пояснил Митек, – да и невкусно без масла. Я и так из цельной муки варю, – вздохнул он, – а то Матвей ругается: нездорово, один крахмал. И чего ему: он-то свое питание получает, так нет – вмешивается, следит за чужим здоровьем. Ничего, – пообещал Бог-Митек молчащему Агафонкину, – мы с тобой для вкуса сыру натрем. Копченого.

Агафонкин кивнул и достал из шкафчика посуду, привычно накрывая на стол, как делал все детство – это была его обязанность. Только детство закончилось.

– Руки помой, с дороги-то, – посоветовал Митек. – А то заразы вокруг – не оберешься.

Он натер сыра в кастрюлю и поставил ее на стол поверх деревянной доски – не испортить покрытие.

Сели есть: Агафонкин в молчаливом ожидании своей судьбы, Митек – с аппетитом. Агафонкин, впрочем, есть не мог. И терпеть больше не мог. Он положил вилку с накрученными на нее макаронами, поднял глаза на Владыку.

– Не томи, – попросил Агафонкин, – не мучай: скажи свое решение. Что со мной будет.

– Уничтожу, – охотно ответил Митек, запивая макароны сладким черным чаем – он клал в кружку четыре куска сахара. А то и больше. – Развею по ветру. Сотру память о тебе в Книге Жизней.

Он подрезал себе колбасы.

– А как же любовь? – осведомился Агафонкин. – Ты же должен нас любить.

– Да ничего я вам не должен, – возразил Митек. – Напридумывали себе всякого. Это вы мне должны.

Он пристально посмотрел в угол и присвистнул.

– Будет прятаться, – сказал Митек. – Выходи, исчадье.

Агафонкин оглянулся: стена около шкафа покрылась паутиной трещин, принявшихся складываться в знакомый Агафонкину абрис. Трещинки отошли от стены, отделились, повисли в воздухе – голограмма, фантом – и, повисев, потяжелели, становясь объемнее, набирая массу.

– Владыка, – поклонился перебирающий тонкими ниточками-ножками в пустоте Гог, – я, собственно, не решался обеспокоить, хотел подождать своей очереди, но, знаете ли, желание видеть вас, предстать, так сказать, перед ликом превозмогло природную робость и хорошие манеры…

– Будет болтать, – прервал его Митек.

Он обернулся к плите:

– А тебе что, отдельное приглашение нужно?

Агафонкин заметил сгустившуюся тень между плитой и холодильником, где хранились швабра и совок. Тень налилась угольной серостью и сложилась в длинное тяжелое пальто, из которого выросло породистое лицо Магога под серой кепкой. Он кашлянул, отделился от тени и, сохранив достоинство, низко поклонился.

– Владыка, – сказал Магог, – заранее признаю.

– Верно, верно сказано, дружище Магог, – заверещал Гог, опускаясь на потертый линолеум кухонного пола. – Признаем заранее и готовы нести полную ответственность за содеянное, не надеясь, так сказать, на верховную милость, потому как не достойны, нет: не-до-стой-ны. Отнюдь.

Закончив, Гог поклонился, сложившись втрое (или больше). Шляпа дерби когда-то черного цвета чуть качнулась, но осталась на голове. На Гоге было ситцевое летнее платье с воланами, усыпанное яркими цветами и заправленное в плисовые шаровары. Он был бос.

– Опять нашкодили? – спросил Митек. – Вам что было велено?

Он покачал головой.

– Владыка, – Гог приподнялся над полом, – нам было дано задание мотивировать Алексея Дмитриевича…