— А вы действительно чувствуете себя виноватым?

— Порой да. Но если ей, бедняжке, от этого легче, то я только рад.

— Возможно, это и есть цена свободы. Никто не может иметь все, что пожелает.

Он кивнул.

— Я уже давно вернулся бы в Англию, но меня тревожила Ифа. А теперь расскажите мне о себе, Ребекка. О вашей сестре и ее муже. Расскажите о своей работе.

Она рассказала. Когда они поели, Коннор заказал бренди, и они сидели, потягивая его и слушая музыку.

— Мне очень понравилась ваша выставка, Коннор, — сказала Ребекка. — Мне сложно выбрать, какая из работ на мой взгляд лучшая, потому что я всегда буду испытывать слабость к вашему морскому богу. Я помню, как вы с Дэвидом Майклборо сооружали подъемник, чтобы перетащить в сарай гранитную глыбу. Помню, как, заглянув в окно, увидела это лицо — такое резкое и суровое. Вы тогда пригласили меня войти и познакомиться с ним. В тот раз мы с вами впервые по-настоящему поговорили.

— Я был покорен вами, Ребекка. Мне всегда виделось в вас нечто необузданное, дикое.

— Дикое? — она рассмеялась. — О, Коннор, на самом деле я была такой покорной! Ходила в твидовых костюмчиках, распоряжалась прислугой, устраивала званые обеды — какая уж тут необузданность! Но сейчас я знаю, что это такое. Пожалуй, теперь она во мне действительно есть.

Он покачал головой.

— Нет, она всегда в вас была. Я помню, как однажды увидел вас в Мейфилде, на поле — с моря дул ветер, лил дождь, а вы с размаху втыкали в землю лопату, раз за разом.

— Подозреваю, я представляла у себя под ногами Майло.

Он рассмеялся.

— Вы были похожи на языческую богиню — с растрепавшимися черными волосами, бледной кожей и горящими зелеными глазами.

Она потянулась к нему через стол и накрыл его руку своей.

— Мне всегда нравилось быть на воздухе. Возможно, от долгого сидения в Милл-Хаусе у меня помутился рассудок.

— Вы все еще вспоминаете о нем?

— О Майло? Нет, почти никогда. Я рассказывала вам, что как-то встретила его в Лондоне, некоторое время назад? У него теперь две дочери. Их зовут Хелен и Лаура-Бет. — Ребекка наморщила нос. — Имя Лаура-Бет выбрала Мона. Майло никогда не нравились двойные имена. Так странно думать о нем как о примерном семьянине.

— А вы, оказывается, злючка, Ребекка. — Он перевернул ее руку и провел пальцем по ладони. Она ощутила его теплую сухую кожу, порезы и мозоли — в точности как у нее.

Коннор сказал:

— Знаете, в Ирландии я тысячу раз пытался нарисовать вас, но у меня никогда не получалось достаточно точно. Оказывается, я забыл вот этот изгиб ваших бровей и впадинки возле уголков губ… Мне придется смотреть на вас очень долго и пристально, чтобы запомнить как следует, а потом нарисовать.

Происходило нечто волшебное, думала она, какая-то перемена, трансформация, на которую Ребекка не смела даже надеяться.

Она спросила:

— Вы серьезно, Коннор?

— Я очарован вашей красотой, вы же видите.

— О Коннор! — В глазах у нее стояли слезы. — Я постарела и подурнела. Когда-то я была красива, но сейчас уже нет.

Он покачал головой.

— Вы были красивы раньше и красивы сейчас. И будете красивой и десять, и двадцать лет спустя. Я это знаю. Если бы я записывал все, что хотел вам сказать за годы разлуки, мои письма были бы длиной с милю. Я люблю вас, Ребекка, и хочу видеть ваше лицо, открывая глаза по утрам. Хочу всматриваться в него, если проснусь среди ночи. Я устал быть один, устал от разлуки с вами. Я не могу больше жить без вас. Я не знаю, как мы все это устроим, вы и я, я с моими женой и сыном, вы с вашим мужем, я со своим камнем, а вы со своим стеклом, но это все, чего я хочу. Как вам кажется, вы этого хотите?

— Да, — ответила Ребекка. Сердце ее пело. — Да, Коннор.

Фредди и Льюис уехали из Лаймингтона летом 1949. Дом продали; Льюис нашел работу в авиационной компании в Кройдоне. В последние месяцы в Лаймингтоне Фредди вздрагивала от каждого телефонного звонка или стука в дверь, опасаясь, что к ним нагрянет полиция, страховщики, Фрэнк Кайт — что прошлое не оставит их в покое.

Они сняли небольшую квартирку в Сент-Джонс-Вуд. Фредди устроилась работать в художественную галерею на Корк-стрит. Владельца галереи звали Каспар де Курси; он постоянно носил бархатные смокинги и галстук-бабочку в горошек. Щедрость не входила в число его добродетелей: возлюбленный Каспара Тони, деливший с ним квартиру над галереей, как-то раз по секрету сообщил Фредди, что ей платят вдвое меньше, чем ее предшественнику. Мистер де Курси вообще сомневался, справится ли она с обязанностями его ассистента (он предпочитал иметь дело с мужчинами), пока Фредди не упомянула, что она дочь Джералда Николсона. Глаза его загорелись: «Может быть, у вас сохранились его работы?» «Нет, — ответила она, — к сожалению, не сохранились». Мать распродала картины, которые оставались у нее, чтобы оплатить образование дочерей; Тесса еще могла бы позволить себе приобрести некоторые из работ отца, когда работала манекенщицей, но не стала этого делать. Возможно, она слишком хорошо помнила буйный нрав Джералда Николсона и его несдержанный язык, чтобы развешивать у себя в квартире его картины.

Так или иначе, но мистер де Курси принял Фредди на работу. Работы ее отца, как оказалось, в последние годы сильно выросли в цене. Владелец галереи, словно дитя, хвастался ею перед перспективными клиентами; пару раз она слышала, как он нашептывает им на ухо: «Дочь Джералда Николсона, очень сообразительная девушка».

Она знала, что Льюису не нравится ее работа в галерее, но не собиралась отказываться от нее, потому что уже давно мечтала о двух вещах: переехать в Лондон и выйти на работу. Ей надо было снова стать хозяйкой собственной жизни, а это означало самой зарабатывать деньги. Как чудесно было снова вернуться в Лондон, в свою привычную, нормальную среду — никаких больше болот и песков, а только знакомые старые улицы и здания, магазины и конторы, и люди, которые позволяют отвлечься от бесконечных забот. Им необходимо было отвлекаться, и ей, и Льюису; слишком много осталось тем, о которых они не говорили, слишком тонок был лед, по которому им приходилось ступать.

Поначалу Льюис пребывал в подавленном состоянии духа; они редко выходили, предпочитая коротать вечера за книгой или прогуливаться в парке. Нередко, проснувшись среди ночи, Фредди обнаруживала, что Льюиса в постели нет — до нее доносились его шаги по квартире и тихое бурчание радиоприемника. Он отдал Фрэнку Кайту деньги, полученные по страховке, и львиную долю суммы, вырученной от продажи дома. Однако тревога подспудно отравляла их жизнь: от звонка в дверь поздно вечером у Фредди душа уходила в пятки, и она сразу вспоминала, каким сильным бывает страх, как он проводит по спине своими ледяными пальцами, как земля уплывает из-под ног.

С приходом нового десятилетия жизнь их начала налаживаться. Льюис получил повышение и наконец добился того успеха, к которому столько стремился. Они переехали в просторную квартиру и снова стали видеться со старыми друзьями. Он казался более счастливым, довольным — почти прежним Льюисом. Хотя Фредди выходила с ним на вечеринки и в рестораны, она предпочитала компанию Джулиана, Макса и Ливингтонов: некогда они были друзьями Тессы, а теперь — ее. Джулиан женился, и у него родился сын. Второй ребенок Рея и Сьюзан, девочка, появился на свет в июле 1950.