— Да, да, да, и так понятно, что ты скажешь! — закричал Бруно. — Смещение границ между классами, абсолютная граница выбора, разрушительная сила любви, тра-та-та, тра-та-та, и цитата из Бисмарка. Но ни по одной из его книг, ни по одному из его фильмов ты не можешь сделать с уверенностью вывод, что он гей. Ни разу ни одного открытого и ясного признания. Ждем с нетерпением его come out. Ты, Раф, сейчас очень верно заметил. Ну разве можно быть таким crushed fruit[60], я вас спрашиваю.

Как бы омерзителен он мне не был, с этим его платочком в горошек и ухоженной у косметолога кожей, точность его диагноза ужаснула меня. Я часто думал о своем влечении — да, он прав, узконаправленном — к мальчикам, которые не только моложе меня, но и ниже по статусу. И если в минуты оптимизма и внутренней веры, я легко награждал себя дипломом революционера, способного при желании смести исторические границы, проведенные между буржуазией и народом, то иной раз мне приходилось признать, что, присваивая себе эту славу, я сбивался на жалкую риторику, пусть и подкрепленную с блеском свидетельствами из Пруста. Мог ли я, не считая Свена, которому я помог стать художником, а также Данило, который из разносчика хлеба превратился в киноактера, назвать хоть одного из моих рагацци, для которого я не был благодетелем и покровителем? Ни разу за всю жизнь у меня не было равного. Только дети рабочих, крестьян, которые так или иначе искали выгоду от встречи со мной. Подсознательно уповая поспособствовать моему искуплению.

Раф, вспоминая о своем недавнем прошлом, посчитал честным подправить вердикт Бруно.

— А кого из нас не мучают угрызения? Могу спорить, что ты тоже не выкинул в Тибр ключик от шкатулки со своими грешками, и что он и сейчас висит у тебя на гвоздике над кроватью, на всякий случай… Рим еще сто лет назад принадлежал Папе! — подытожил он, словно вторя эхом моим мыслям.

Так как разговор стал слишком серьезным, Жан-Жак взялся его слегка разбавить.

— Вы в курсе, в следующую субботу открывается «Blue Angel[61]».

— В Трастевере?

— На пьяцца Трилусса, на той стороне через мост Систо.

— Хитрец, ты нам ничего не говорил!

— Наш первый клуб, только для нас!

— Событие, Пьер Паоло! Ты придешь?

— Абсолютно гейский клуб? — переспросил Бруно.

— Ну не надо так, Пьер Паоло! — сказал мне Раф. — Когда все спорили об абортах, ты так катастрофично предсказывал ужесточение преследований. Вот так! Видишь, все наоборот произошло. «Blue Angel» будет просто дискотекой, открытой для всех. Но мы будем как у себя дома, будем танцевать друг с другом. Исторический день! Впервые в городе святого Петра! Любой может позвонить и войти…

— Если заплатит, — добавил я с сарказмом.

— Он прав, — сказал Жан-Жак, которого, как истинного француза, заботящегося о своем кошельке, это замечание слегка охладило.

— О! нет, Жан-Жак, — напал на него Раф. — Только не начинай свою песню про то, что секс становится коммерцией и переходит под контроль буржуазии. Другие дискотеки тоже платные, насколько мне известно! Главное, у нас теперь есть место, где мы можем собраться. Спокойно. И это всего через несколько лет после бунта в «Stonewall Inn»[62], да можно только гордиться этим.

Я был рад, что они спорят между собой и дают мне время собраться с мыслями. Жуткая новость! Они откроют гейский клуб (неужели меня это огорчает?), абсолютно «нашу» дискотеку (о! это притяжательное местоимение, которое объединяет меня с людьми, которым, кабы не это вынужденное союзничество, я бы и руки не подал), и в каком месте, в довершении ко всему? на пьяцца Трилусса, в этом старом бедном квартале, где я снял свой первый фильм! Я воспринял это незначительное событие — тем хуже для него — как ужасное оскорбление, как настоящую профанацию. Но кому и чему оскорбление? Если Рим решился наконец стать современной столицей, я что, должен считать кощунством отмену последнего запрета? Я взял свой бокал обеими руками, чтобы посмотреть на дно. Главное, подумал я, не показать им своей неприязни, своего отвращения. Куда бы они меня тогда послали? Неужели в тот момент, когда толерантность совершит свой решающий прорыв, я буду один, кто не порадуется этому? О чем я сожалел? О времени, когда нужно было прятаться, жить как пария, и ни на секунду не расставаться с чувством стыда?

«Гетто, — подумал я, — вот чего мы добились. Позолоченное гетто, но гетто». Да нет, не должно меня это отталкивать, не больше во всяком случае, чем завышенные цены («Виски за три тысячи лир», — визжал неуступчивый в этом деле Жан-Жак) или выбор плебейского Транстевере (он уже давно таковым не был). Предлоги, все это предлоги. Будь дискотека бедной и бесплатной, она вызвала бы у меня равное отвращение. Эх! но тогда я нашелся бы, как им дать знать, что я думаю об этом, — сказал я себе, глядя, как они сверяют часы и зовут официанта чтобы расплатиться, — да так, что навсегда отбил бы у них охоту приглашать меня за свой столик.

На этом мои размышления прервались, так как я не желал пропустить комедию, которая разыгрывалась на моих глазах. В тот момент, когда метрдотель «Канова» принес на серебряном подносе счет, Жан-Жак, измученный нуждою снова поболтать о своих певицах, о которых мы ни разу не вспомнили за последние четверть часа, бросился к своему кейсу. Мы все трое подметили это совпадение и обменялись улыбками. Он вытащил из своего чемоданчика уже не флакон духов, а фотографию юной дамы. От счастья, что он сэкономил тысячу лир, воспользовавшись традиционным итальянским гостеприимством, а также от гордости, что продемонстрировал нам фотографию Кати Ричарелли, собственноручно подписанную ею, лицо француза налилось свежим румянцем. Розовый от удовольствия он хвастал перед нами заслугами новой дивы, еще мало кому известной блондинки, чей талант видимо по причине этой неизвестности мы все и согласились признать.

Бруно, опережая меня, первым достал свой бумажник. Он подложил купюру под счет и протянул поднос официанту.

«Нет, нет, нет!» После нашей встречи в «Канова» я пребывал в постоянном возбуждении. «Нет!» Я пытался освободиться этим криком от удушающего напряжения. «Нет! это невозможно!» — повторял я, шагая наугад по улицам города, не в силах выдавить из себя ничего кроме этих бессвязных слов, не в силах понять, против кого или против чего я восставал с такой нелепой яростью. Мне казалось, что я противостоял всему миру. Римская весна шествовала во всем своем великолепии. Не задерживаясь под пахучими соснами Виллы Боргезе, я бежал прочь от этих запахов, от этого солнца. Красота Рима причиняла мне боль. Будучи не склонной к снисходительности из-за своего острого материнского инстинкта, Эльзе Моранте следовало, пожалуй, рассориться с тем, кто водил ее за нос, наказывая ее тем самым за то, что она по установившейся между ними за четверть века полюбовной привычке приглашала его отужинать в новом ресторане. Нет дружбе, нет ужинам в гостях, нет взрыву природы, нет пению птиц под моими окнами. Даже алые почки моего гранатника раздражали меня, как нечто неуместное. Я источал это вселенское неприятие жизни до такой степени, что уже не отвечал на улыбки молодых людей на улице.