Кристабель говорит, что её отец тоже рассказывал ей зимою истории. Она, кажется, готова войти в круг рассказчиков у нашего очага. Но что она нам поведает? Однажды был у нас гость, который преподнёс нам мёртвый рассказ, серьёзную, изящную политическую аллегорию, где Луи Наполеон выведен в виде великана-людоеда, а Франция – в виде его жертвы, и это было так, словно гость наш вытащил сеть, полную скучной, мёртвой рыбы с тусклой чешуёй, мы не знали, куда отвести глаза, как сдержать смех.

Кристабель же умна, и наполовину бретонка.

«Легчайшее из слов в моём рассказе / Дух растерзало б твой, оледенило б / Кровь юную твою…» – отвечала она мне по-английски, когда я её спросила, будет ли она участвовать (я знаю, что это строки из «Гамлета», слова призрака, и сказаны ею весьма даже кстати).

Годэ участвует всегда, и рассказывает о сношениях между этим светом и тем , который расположен по ту сторону порога; в День всех Святых порог можно пересечь как в одну, так и в Другую сторону: живые могут посещать другой мир, а отряды посыльных, или соглядатаев посылаемы бывают оттуда в наш краткий сумеречный день.

День всех Святых, поздней ночью

Отец рассказал легенду о Мерлине и Вивиан. Проходит год за годом, но эти два персонажа никогда ещё у него не бывали одинаковыми. Конечно, какие-то их качества неизменны. Мерлин – старый и мудрый и ясно видит свою судьбу. Вивиан – красива, своевольна и опасна. Конец у истории всегда одинаков. Состоит она из всем известных событий: волшебник приходит к древнему Источнику Фей, волшебник вызывает фею с помощью заклинаний, волшебник и фея предаются любви под сенью боярышника, фея с помощью чар выведывает у Мерлина заклинание, посредством коего вокруг него воздвигается крепкая башня, которую лишь сам он может видеть и осязать… Но батюшка умудряется трактовать о происходящем всё время по-разному. Иногда кажется, что фея и волшебник – настоящие любовники, чья любовь свершается в чертоге, созданном силою мечты и превращённом феей, при пособничестве Мерлина, в нерушимую воздушную цитадель. А иногда Мерлин слишком стар, и устал, и готов добровольно сложить с себя земную ношу, а фея Вивиан – злая, терзающая его демоница, А бывает, что на первый план в рассказе выходит битва их умов: Вивиан строит ему искушения, демонской своей волей стремясь победить его волю, а Мерлин – мудр сверх всякого вероятия, но в своей мудрости бессилен. Сегодня вечером Мерлин был не столь дряхлый, зато и не такой мудрый: он держался скорбно-учтиво, понимая, что его время прошло и наступает время Вивиан, и готов был почти с удовольствием погрузиться в сон, в забвение, в вечное созерцание. Батюшка мастерски описал Волшебный источник, с его водой, тёмной, холодной, но как будто вскипающей исподволь. Батюшка щедро украсил ложе любовников воображаемыми цветами – примулами и колокольчиками, – населил поющими птахами сумрачные сени тисов и падубов, так что мне вдруг живо вспомнилось моё детство, прожитое среди сказок , когда мне ярко, воочию виделись заветные цветы, волшебные источники, потайные тропинки, да и сами могущественные обитатели этих мест! Предметы же реальные, дом, сад, Годэ отчего-то казались тусклыми, унылыми, словно б ненастоящими.

Батюшка закончил рассказ; Кристабель промолвила, тихо и насмешливо:

«Ты тоже волшебник, кузен Рауль, сотворяешь в ночи свет и благоухание, оживляешь давно отпылавшие страсти».

«О, я просто расточаю усталые чары, как старый волшебник перед молодой феей», – ответил он.

«Ты вовсе не старый, – сказала Кристабель; и тут же: – Я помню, мой отец тоже рассказывал эту легенду…»

«Да, она ведома всем».

«А её смысл?»

Я почувствовала раздражение: в Чёрный месяц, вечерами, мы не рассуждаем о смысле, как какие-нибудь современные учёные-педанты, мы просто рассказываем, слушаем и верим. Я думала, он не станет ей отвечать, он, однако ж, ответил, раздумчиво и вежливо:

«По-моему, это одна из многих легенд, в которых воплотился страх перед Женщиной. Ужас мужчины перед всевластием чувств. Ужас оттого, что желание, мистическое чутьё, воображение начинают править, а разум дремлет. Но в легенде есть ещё и более древний слой, которым сглаживается этот антагонизм – легенда отдаёт дань древним женским божествам земли, вытесненным с приходом христианства. Как Дауда была Доброй Волшебницей, прежде чем стала разрушительницей в более позднем мифе, так и Вивиан изначально олицетворяет местные божества рек и источников; кстати, этим божествам мы продолжаем поклоняться, например, устроивая часовни нашим многочисленным христианским покровительницам…»

«А я всегда толковала эту легенду по-другому».

«Интересно, как же?»

«Как рассказ о стремлении женщины заполучить мужскую силу – помните, она ведь не им желала овладеть, а его волшебством! – а потом она видит, что волшебство годится лишь на то, чтобы Мерлина подчинить, – и чего она в результате добилась, со всеми уменьями?..»

«Это какое-то извращённое толкование ».

«У меня есть одна картина… – сказала кузина слегка нерешительно, – на ней изображён миг триумфа Вивиан, когда она… – что ж, может, толкование и впрямь извращённое…»

Я сказала:

«Нельзя в канун Дня всех Святых так много рассуждать о смысле!»

«Да, пускай разум дремлет», – усмехнулась Кристабель.

«Легенды возникли прежде любых истолкований», – не унималась я.

«Вот именно, пусть разум дремлет», – повторила она.

Я не верю в истолкования . Они тускнеют перед жизнью. Идея женщины в сто раз бледнее, чем блистательная Вивиан. А Мерлин – это не аллегорическое изображение мужской мудрости. Мерлин – это Мерлин.

Ноября 2-го

Сегодня Годэ рассказывала нам истории Бухты Покойников. Я обещала Кристабель, что в хорошую погоду мы совершим туда вылазку на целый день. Нашу гостью очень трогает французское название этого места, Бухта Перешедших Порог; оно указывает не столько на мёртвых, сколько на тех, кому удавалось пересечь порог, отделяющий наш мир от иного. Батюшка заявляет, что бретонское название вообще не обязательно связано с чем-то потусторонним, – просто на обширный и довольно приятный пляж этой бухты прилив частенько выбрасывает обломки кораблей и останки команды, после того как какой-нибудь корабль разобьётся об ужасные рифы близ мыса Пуант-дю-Рас или мыса Пуант-дю-Ван. И тем не менее, признаёт он, эта бухта издавна считалась одним из тех мест на земле, подобных той роще у Вергилия, где Эней добыл Златую ветвь, или таинственным Зелёным холмам, где в плену у эльфов томился Тамм Лин, – мест, где пересекаются два мира. Из этой бухты, во времена древних кельтов, покойников отправляли в их последнее путешествие на остров Сэн, где жрицы друидического культа их принимали (ни одному живому мужчине не дозволялось ступить на священный брег). И уже оттуда, как гласят некоторые легенды, покойные отыскивали путь в Рай Земной, безмятежную страну золотых яблок, расположенную посреди ветров и штормов и темно-блещущих вод.