где-то за изгородями средь густых зарослей садов, словно все еще опасалось войти в этот утренний рассвет, хотя было очевидно, что повсюду занимается жизнь.

Под застрехами сушились косицы луковиц и чеснока, концы полотен либо новое сукно; из сараюшек торчали изогнутые лезвия кос, грабли и ворошилы; на задних слепых стенах, как обычно, висели рамы кросен, старые бёрда, порванные решета; на гумне валялись сломанные колеса, ржавые обручи, рассохшиеся кадки, кое-где даже волокуши и плуги; перед конюшнями громоздились кучи свежего навоза — около них не просыхали лужи навозной жижи; возле многих дверей уже стояли пустые ведра. Вероятно, их вынесли женщины, собираясь набрать воды из колодца, который поджидал их посреди села.

Только шагов и голосов не было слышно ни на одном дворе. Люди теснились в темных горницах, пристально вглядывались в холодный рассвет, пробирающийся внутрь, сквозь запотевшие стекла крохотных окон; люди в беспокойстве заламывали руки и напряженно ждали. Все они, без сомнения, расслышали грозное грохотанье, которое нежданно и грубо нарушило их мирное пробуждение и привычные приготовления к трудовому дню.

В этом грохоте звучала угроза. У многих от недоброго предчувствия екнуло сердце. Мысли стремительно вырвались из клубка привычных представлений и теперь не могли отыскать более или менее надежной точки опоры. В конце любого, сколь угодно смелого их взлета повисал один-единственный и, к удивлению, на сей раз у всех одинаковый вопрос: что дальше? Ответа ждать было неоткуда. Горы только-только отзвучали. Небосклон над застывшими их вершинами заливало молочным светом: на восточной стороне, где долина расширялась, — ярче, на противоположной, затененной бесконечными горными грядами, — бледнее.

Но кухарке священника уже было невмочь таить свой страх под тесной кофточкой. Отказываться дальше от более решительных действий было выше ее сил не только потому, что ее пылкому темпераменту время от времени необходимо было излиться, но, главное, потому, что от волнения у нее распирало грудь и вылезали из орбит глаза. Она уж и так столько времени сдерживалась, просидев на кухне одна, покойно и глубоко сложив на коленях руки, как и подобает кухарке; душой и телом предавшись воле божьей, она чутко, будто мышь в норке, ловила подозрительные шорохи, шелестевшие в знакомых и незнакомых углах дома под надежной охраной мощных старых стен и широкой, на крепкие дубовые переплеты положенной крыши. Эти шорохи чем далее, тем более нарушали беспредельность и глубину ночного покоя. Кухарке стало душно в этом тесном помещении, явно не предназначенном ни для отдохновения, ни для переживаний.

Пересчитав выстрелы на пальцах и наглядно убедившись, что не ошиблась, кухарка выскочила из кухни и, хотя подъем по витой лестнице на второй этаж, где задержался пан священник, был для нее довольно труден, почти бегом вскарабкалась наверх, не замечая того, что старые деревянные ступеньки опасно прогибаются и дрожат. Поднявшись и едва переведя дух, кухарка помчалась дальше, словно головокружения были неведомы ей. Она забыла даже прикрыть рукой вырез у жакетки, как делала всегда, собираясь предстать пред их малостью паном проповедником. Она, казалось, растеряла всякий разум, что шевелился в ее голове всякий раз первого числа, когда ей приходилось доставать из кошелька пять шестаков для бедного приходского ученика. Своей широкой юбкой она словно раздвинула затхлый, пропахший плесенью воздух; локтями стерла пыль со стен, будто ей не хватало свободного пространства; пыхтя из последних сил, которые все-таки дремали в ней, добралась наконец до самого предела узкого и темного коридора и без стука ввалилась в комнату.

Там, в углу, на верхней доске молитвенной скамейки, в медном светильнике покойно мерцала свеча. По-видимому, она горела довольно давно, — растопившийся воск уже залил всю подставку. Светлое пламя подсвечивало снизу бессильно вытянутые ноги, изогнутые бока и запавший живот распятого, висевшего прямо над молитвенной скамейкой, нижнюю часть рамы и роговой футляр удлиненных настенных часов с застекленной дверцей, за которой время от времени мелькал, равномерно раскачиваясь, блестящий диск маятника; сверху свет падал на лысину старика, голова которого покоилась на раскрытой книге, — на спутанные пряди редких волос за ушами, на локти подложенных под голову рук, на предплечья и плечи.

Это был священник.

Побежденный во время молитвы усталостью, он уснул.

Стоило кухарке резко растворить двери, как пламя свечи заволновалось. Сияние в углу стало ярче. Оно метнулось было вверх по стенам к самому потолку. Потом, однако, опало. Между предметами обстановки и образами на стене возникло беспокойное волнение, как будто вся комната пришла в движение.

Священник обернулся.

Теперь стало видно его лицо: чистый лоб, прорезанный посредине глубокой морщиной; широкие густые брови, массивный, с большими ноздрями нос, несколько опавшие, ввалившиеся щеки, круги под глазами, где пергаментная, местами уже густо усеянная темными прожилками кожа висела мешками. Священник поморгал, как человек, внезапно разбуженный и еще не привыкший к резкому свету. Но, распознав в слабом отблеске всколыхнувшейся свечи кухарку, уловив ее прерывистое, выдававшее беспокойство дыхание, тотчас стряхнул сон и спросил глубоким голосом:

— Что такое?

И кухарка, хотя с языка у нее готова была сорваться целая иеремиада жалоб и причитаний, надлежащим образом сдобренная слезами, справилась со своими трясущимися губами и с усилием выдавила одно-единственное слово:

— Стреляют!

Священник встрепенулся.

— Сколько раз?

— Три!

— Ты хорошо расслышала?

— Да.

Священник резко встал, явно обеспокоенный известием. Фигура его угрожающе поднялась чуть ли не до потолка, почти закрыла озаренный свечой угол, и тут же на стене еще более грозно разрослась его темная тень.

Право, священник мог не стыдиться своей фигуры. По крайней мере в жизни своей он еще не встречал человека, на которого вынужден был бы смотреть снизу вверх. Уже одного этого было достаточно, чтобы внушить уважение прихожанам. Даже самый отчаянный и строптивый грешник покорно склонял голову, стоило священнику взглянуть на него, хотя взгляд его никогда не выражал гнева. И теперь священник либо как-то по-особому ощутил размеры своего тела, либо нечто странное, независимое от него, разрослось в нем. Грудь расширялась, голова кружилась, словно не стало сил с такой огромной выси посмотреть вниз. Было ли это следствием необычайного беспокойства или настолько завладел душой страх, терзавший даже его сердце? Трудно сказать. Страху еще ни разу не удавалось одолеть его.

Священник широко развел было руками, словно желая возразить кому-то, но вдруг передумал, заложил руки за спину и, крепко сцепив пальцы, решил пройтись по избе, как поступал всякий раз, когда что-то волновало его. Однако, сделав всего лишь два робких, неслышных шага по кабаньей шкуре, раскинутой на полу у кровати, тут же остановился, поняв, что сейчас не стоит обнаруживать свое волнение.

Перед ним стояла кухарка.